Солнце в рукаве - Марьяна Романова

Поэтому Надя старалась говорить спокойно.

– Даня, пойдем? Мы здесь уже сорок минут. Мне не очень хорошо, громко слишком, душно.

Рыжая особь, так и не отцепившаяся от Данилиного рукава, мелко захихикала. Она была похожа на гнома из сказки.

– Душно, громко, – скрипучим голосом повторила она. – Данечка, кто эта барышня?

– Конечно, пойдем, – бодро откликнулся муж. – Вот сейчас дождемся, когда выберут королеву вечера, и сразу же домой.

– Какую еще королеву? Я на воздух хочу.

И в этот момент кто-то ухватил Надю за рукав – сильные руки тянули ее вверх. «Я не хочу, не хочу, не хочу!» – повторяла она беспомощно и монотонно, как сломанная кукла. Ее никто не слушал. Ей смеялись в лицо. Было душно, пахло теплым деревом и пролитым пивом, смеющиеся лица были потными и красными. Почти атеистке Наде вдруг показалось, что она очутилась в центре дьявольского хоровода.

Антураж располагал к нездоровым фантазиям: почти все посетители клуба были в чем-то черном, кожаном, шнурованном, у многих девушек был готический макияж – выбеленные, как у древних гейш, лица, кроваво-красные или глянцево-черные губы. На мужчине, который крепко держал ее за локоть, был собачий ошейник с шипами. У рыжеволосой девушки, которая громче всех кричала: «На стол ее! Ставьте ее на стол!» – были желтые глаза с вертикальными кошачьими зрачками. Надя в обморок бы упала от животного ужаса, если бы не знала о существовании контактных линз, которые дают такой эффект. Ну а самым ужасным было то, что и Данила участвовал в сатанинском плясе, он тоже смеялся вместе со всеми и не замечал, что ей неуютно и страшно, и тянул к ней липкие руки, и вопил:

– Лезь на стол! Давай! Будешь королевой вечера!

Наконец Надя расслабилась. Перестала сопротивляться, как бабочка, смирившаяся с паутиной. Ее поставили на барную стойку. Розоватый свет прожектора, направленного в лицо, заставил прикрыть глаза ладонью. Вторую ладонь Надя держала на животе.

Люди кричали: «Танцуй! Танцуй!» – откуда-то из-под ног. Кружилась голова.

Она несколько раз крутанулась на каблуке, а потом ноги подкосились и, если бы не подхвативший ее незнакомый бородач, грохнулась бы на пол. От бородача густо пахло сметаной, он улыбался и ухитрился ущипнуть ее грудь. Грубо оттолкнув его руки, Надя протиснулась к туалету. Данила ее так и не окликнул.

Склонившись над раковиной, умыла лицо желтоватой ледяной водой. Какая-то совсем молоденькая девушка с мутновато-карими, как нефильтрованное пиво, глазами обратилась к ней сочувственно:

– Тоже колбасит, да? Мой парень вчера принес какие-то таблетки, до сих пор отойти не могу. Не ем уже два дня. Да что там еда, я и не сплю. И зубы не чищу. Вот.

– Ты бы не пила всякую дрянь, – поддержала разговор Надя. – Опасно.

– Вот и я о том, – вздохнула пигалица. – У меня лучшая подружка в Новый год откинулась. Уж как мы веселились. Переезжали с одной вечеринки на другую. И вот едем в такси, утро уже, я ей что-то говорю, а она молчит. Оборачиваюсь, а она мертвая сидит. Я после этого две недели не пила. Переживала очень.

Надя несколько раз глубоко вдохнула. Зеркало отражало женщину, постаревшую, немного расплывшуюся и усталую. Может быть, просто свет такой. Но видеть это невыносимо – хочется отвернуться от чужого желтого лица. Хочется пить молоко, а потом плакать под одеялом, а потом посмотреть три фильма с Вивьен Ли подряд и еще один с Марлен Дитрих. Каждой порой впитывать чужую красоту и чужой глянец.

Надя достала из сумки мобильный.

Ответили ей не сразу.

– Ты мне нужен. Сейчас. Можешь за мной приехать?

У Бориса было идеальное чувство декорации. Он всегда приводил ее в те места, атмосфера которых именно в данную конкретную минуту могла показаться Наде созидательной. Иногда они встречались в шумных кофейнях самообслуживания – занимали столик в центре зала, ловили обрывки чужих бесед, сливающиеся в дыхание города, и чувствовали себя обитателями сердца диковинного, сложнейшего механизма. Иногда он выбирал тихие пустынные кафе на набережной, где Надя ела безе и что-то тихо рассказывала.

В то утро он привел Надю в респектабельный ресторан из свежеоткрывшихся, где все было пусть дорого, зато пусто, вкусно и просто. Они были единственными посетителями в зале, оформленном под старинный корабль. Борис отобрал у нее меню и сам сделал заказ: картошка с лисичками, стейк в грибном соусе и штрудель в ванильном соусе.

– Тебе сейчас нужна еда-колыбель, – улыбнулся он, – чтобы тебя как бы убаюкали изнутри.

– Не знаю… Такой осадок остался. Он ведь даже не заметил, что я ушла. У меня же включен телефон, мог бы позвонить. Я не понимаю, как можно так себя вести.

– А может, это репетиция? – нахмурился Борис.

– В смысле? – Надя застыла с вилкой, на которую был наколот грибочек.

– Да он у тебя как дитя. Никогда бы не решился на серьезный поступок без репетиции. Побоялся бы.

– А под серьезным поступком ты подразумеваешь…

– Ну да. А может, и так: он все для себя уже решил, но ему было бы проще, чтобы действовала ты. Тогда с него вроде бы и взятки гладки. С натяжкой, конечно, но такие типы любят мыслить схемами.

– Не говори так. – Ее затошнило, несвоевременный ужин вдруг показался лишним, хотя еще минуту назад она поглощала его с удовольствием дикаря. – Не может быть такого…

– Не может быть – это значит, что тебе страшно думать о такой возможности?

– Да не то чтобы, просто… Все же было так осознанно, правильно, так логично… И до последнего времени он вел себя идеально. Конечно, у него не получалось быть тем, на кого он претендовал. Глупая история с работой, и вообще… Но я всегда считала, что искреннее желание – это половина дела.

– Не совсем так. Желание вне чувства ответственности не значит ничего. Причем такие люди, как Данила твой, никогда и не врут. Не то чтобы они не искренние. Просто они принимают за истину только свое желание, и все. Никакой другой базы нет. Я так чувствую, значит, так правильно.

– Разве не все люди примерно так поступают?

– Беда в том, что чувства иногда деформируются. И тогда на помощь приходит… Например, опыт, ну или там какая-то база моральных принципов. Взрослость. А если всего этого нет… Сегодня я хочу так, завтра – иначе, и я имею право разрушить сегодня во имя завтра, потому что все ведь искренне, от души. – Заметив, как изменилось ее лицо, Борис поспешил добавить: – Надюша, но я же не говорю, что так оно и есть. Я просто допустил возможность. Ты уж прости, но это так логично… Не оставило бы вопросов.

– Если все так, то мне впору утопиться, – мрачно усмехнулась Надя. – Живу я в его квартире, своей у меня нет. Работу придется бросить. Денег на няню нет. Данила официально не работает, поэтому на алименты рассчитывать не приходится.

– Надя, ты неподражаема, – рассмеялся Борис. – Давай по этому поводу съедим еще по штруделю.

– Ты сейчас о чем?

– Да просто ты ни слова не сказала о том, что, если, мол, любимый уйдет, я повешусь и прочее бла-бла-бла. Тебя заботит квартира, алименты, быт. Звучит так, как будто тебе вообще все равно, даже если у тебя было бы жилье и так далее.

– В моем положении трудно быть возвышенной, уж прости, – разозлилась она. – Я уже даже в вещи для беременных влезаю с трудом. Иногда мне кажется, что внутри меня не одна девочка, а тридцать три богатыря. А ты требуешь роковых страстей.

– Да ничего я не требую, глупая. – Протянув ладонь через стол, он погладил Надю по руке. – Это же хорошо, что все так… Вот если бы ты заговорила о «повешусь и бла-бла-бла» – вот это было бы беспросветно и очень грустно. А так… все бытовые проблемы решаемы.

– Это как же интересно? – прищурилась она. – Хорошо, когда проблемы не твои, да? Чужой голод не так уж ощутим.

– Ну ты же можешь, например, переехать к маме. Или к бабушке.

– Ага. Только вот одна ясно дала понять, что не потерпит вторжения в ее личное пространство, которое называет божественным хаосом. А вторая… Да ты и сам уже знаешь. Даже несмотря на то, в каком она сейчас состоянии. Мне же проще сдохнуть, чем жить там. Честное слово, проще сдохнуть.

Большую часть сознательной жизни Надя мечтала, чтобы бабушка умерла. В этом не было ни капли мстительности, один лишь практический смысл. Правильнее даже было бы сказать: она мечтала, чтобы бабушки не было, вот и все. Не было бы в любой из возможных форм. Иногда она придумывала что-либо более рафинированное, чем смерть: эмиграция в Австралию, например. Но, по сути, это было тошнотворным малодушием, потому что, во-первых, у бабушки не было знакомых ни в Австралии, ни на других континентах, во-вторых, она панически боялась летать, а в-третьих… Можно было придумать миллион разнообразных «в-третьих», но был ли в этом смысл?

Надя мечтала, чтобы бабушка умерла. Точка.

Она никогда не представляла себе сам момент этой смерти. Хотя если бы кто-нибудь предложил выбрать из меню, она остановилась бы на спокойной и мирной, на рассвете, когда ты вроде продолжаешь видеть сон, а на самом деле тебя уже нет. Самое тоскливое пережито (правильнее было бы сказать – «переумерто», жаль, такого слова не существует) безболезненно и безмятежно. Это словно проспать длинный перелет Москва – Бангкок. Уснуть в Шереметьево, а проснуться в благоухающем орхидеями и жареными креветками чужом городе. Это у других было путешествие, они волновались во время турбулентности, требовали у стюардесс дополнительную порцию виски, пережевывали безвкусный паек, расправляли затекшие плечи и задумчиво таращились на облака. А у тебя – настоящее волшебство.