Я люблю - Александр Авдеенко

На четвертый день сладостного безделья в нашу халупу, на берегу Дона, на окраине Ростова, входит долговязый, худой, безусый парнишка в желтой кожаной тужурке с косыми карманами, в хромовых сапогах, с толстым кольцом на большом пальце — чубатый, смуглый, с веселыми насмешливыми глазами. Стоит нахально на пороге, не идет дальше, загадочно молчит. Лицо сердитое, а глаза смеются.

Мы с Луной тоже молчим, еле дышим от тревоги. Кто таков? Не из «легавых»? Чего приперся? По чью душу?

Луна теряет терпение, спрашивает мрачно, с опаской:

— Не в те двери попал, что ли? Заблудился или как?

Чубатый парнишка задорно хрустит желтой кожей своей комиссарской куртки, весело играет нахальными глазами:

— Нет, не заблудился. Попал по правильному адресу.

— По какому? Кого ищешь?

— Пахана… Крылатого. Знаете такого?

Широкое скуластое лицо Луны ловко изображает удивление:

— Какой такой пахан?.. Мы безотцовские. Беспризорники. Проваливай отсюдова. Никакого здесь пахана нет.

Чубатый не обижается, смеется.

— Я не легавый, не бойся. По делу пришел. — Он входит в комнату, плотно закрывает за собой дверь, садится на табуретку, достает коробку дорогих «Сенаторских» папирос, набитых асмоловским табаком, закуривает, угощает нас. Луна берет толстую, с золотым пояском папиросу. Не отказываюсь и я.

Окуриваем нашу вонючую хибару душистым дымом, украдкой переглядываемся, ждем, что скажет нам франтоватый гость.

Он подтягивает мягкие зеркальные голенища своих хромовых сапожек, звонко хлопает по ним ладонями, смотрит на нас смеющимися глазами и говорит:

— Вот что, пацаны, выложу все начистоту. Про Балалайку что-нибудь слыхали? Так это я. Вор, как и вы. Работаю по собственному рецепту, но только гуртом, артельно. А сейчас гуляю без дела, лоботрясничаю, так как один остался, без напарников. Сиротствую. Приглашаю вас в свою компанию. Все, что раздобудем, по-честному разделим на троих, поровну. Пахан вас грабил, в дураках оставлял, а я отрежу вам красивую долю. Между прочим, не ждите своего пахана — не дождетесь и через десять лет. Проиграл он себя в карты. Как?.. А так, сел играть в «стос» и продулся. Деньги. Золото. Барахло. Наследство. И собственную жизнь. Деньги отдал все до последнего миллиона. Золото бросил на стол. Барахло, сказал, берите до нитки. Наследства не пожалел, вексель на него выдал, а жизнь из рук не захотел выпустить. Заставили, голубчика! Столкнули в Дон с паровозными колосниками на ногах. Так что если желаете встретиться со своим паханом, валяйте на баркасах к гирлу Дона — он уже там, наверно, ощупывает донское дно.

Мы с Луной слушаем Балалайку, смотрим на него — и ушам и глазам своим не верим. Балалайка?.. Неужели это тот самый, знаменитый Балалайка? Такой молодой!..

Чубатый веселоглазый парень достает из кармана тужурки лист красивой гербовой бумаги, сложенный вчетверо, медленно разворачивает его.

— Если не верите, так читайте, тут все сказано про наследство. Это вексель.

«Что такое вексель?» — думаю я. По глазам Луны догадываюсь, что в его голове такие же мысли.

Луна берет бумагу, густо покрытую чернильными буквами, жмурит свои ковыльные брови, пытливо вглядывается в написанное и ничего не понимает. Он неграмотный.

— Я умею читать только по-печатному, — храбро врет Луна и возвращает бумагу ее владельцу.

— Так и скажи!.. — Балалайка важно подносит вексель к своему лицу, близоруко щурит глаза, важно читает: «Передаю в полное собственное распоряжение подателю сего, Балалайке, все наследство в лице моих корышей… Луны и Святого. В чем собственноручно расписываюсь на гербовой бумаге. К сему — пахан Крылатый».

Балалайка складывает вексель, отправляет его в карман, поднимает на нас смеющиеся глаза.

— Все понятно? Вы — моя наследственная собственность. Что захочу, то и сделаю с вами. Могу утопить. Могу распять на кресте. — Выбросив руку, ласково хлопает по плечу меня, а потом и Луну. — Не бойтесь, шкеты, я добрый! И жрать, и спать, и шкуру с мешочников драть вместе будем.

Так появился у нас с Луной новый пахан, Балалайка, гроза мешочников, шныряющих между Кубанью и Ростовом-на-Дону.

На перегоне Ростов — Батайск есть крутые железнодорожные насыпи. Они проходят через донские лиманы. Вот туда мы и отправились в одну черную ночь. У нас была с собою длинная веревка с острым железным крючком на конце. Нас трое: Луна, сильно прихрамывающий, и тогда мне казалось, что он проваливается в землю; я — неслышно верткий, и Балалайка — наш новый пахан. Он никогда не бывал печальным и смеялся даже в то время, когда лез в чужое окно или в карман.

Мы залегли на берегу лимана и ждем. Один конец веревки Луна мертвой петлей закрепил на телеграфном столбе, а с другим, на котором крючки, подполз к самым рельсам.

Рядом с Луной лежит Балалайка и показывает, как надо действовать.

Ночь была плотная и тихая. Свистки поезда приближались.

Поезд с кавказской нефтью поравнялся с нами. На узенькой площадке цистерны тесно: спина к спине, плечо к плечу жались мешочники. Луна взмахнул веревкой и метнул крючок.

Звякнуло железо, и кто-то страшно крикнул, но, закашлявшись, подавился. Веревка на секунду натянулась, дрогнула и опять ослабла. По крутому срезу насыпи катилось несколько тел. Мы с Балалайкой бросились глушить насмерть перепуганных мешочников. Делали это молча, торопливо. Захотелось пить. Хлебнули болотной воды, перетащили мешки с мукой в баркас, спрятанный в камышах лимана, и еще до рассвета переправились на правую сторону Дона. Утром мы продали на ростовском базаре нашу дорогую добычу — кубанскую муку. Хорошо заработали. Выручку разделили поровну.

Проев и прогуляв заработок, опять отправились глухой ночью с веревкой и железным крючком на Дон, на батайские лиманы.

Два раза охота на мешочников прошла удачно, без сучка и задоринки, а на третий… Все вышло, как в той блатной песне: «Раз проедешь, два пройдешь, в третий — попадешься…»

Лежим в засаде, ждем товарного с мешочниками. Позади нас чуть светится в темноте лиман, заросший по берегам камышом. Впереди — черная горбатая насыпь железнодорожной линии Батайск — Ростов.

В небе полно звезд. Из мочажин и болотцев доносится тысячеголосое кваканье.

Я взбираюсь на дорогу и, приложив ухо к холодному потному рельсу, прислушиваюсь. Далеко-далеко, в батайской стороне, чуть слышно стучат колеса вагонов. Идет хлебный поезд! Я скатываюсь с насыпи вниз, шепчу Балалайке и Луне:

— Приближается!

Балалайка не спеша вдавливает недокуренную папиросу в сырую землю, берет в левую руку веревку, сложенную в аккуратные петли, а в правую увесистый ржавый крюк с остро отточенным жалом и, повернувшись ко мне, смеется — громко, не таясь:

— Не дрейфь, Святой, не шипи! Говори в полный голос — одни лягушки услышат тебя.

В глубине тьмы возникают два желто-красных паровозных глаза. Они быстро растут, светлеют.

Весь в черном масле, плотный и горячий, грохочет над нами паровоз. Дверцы его топки открыты — огонь рвется наружу, освещает будку машиниста, железную лестничку и часть насыпи, на которой стоит Балалайка с веревкой и крюком в руках.

Паровоз мчится дальше, к Дону, и опять темно. Стучат колеса поезда. Нефтяные цистерны одна за другой мелькают перед нами, а мешочников нет и нет. И вдруг мы видим, как с поезда соскакивают какие-то люди и, стреляя на ходу из винтовки, бегут прямо на нас.

— Драпай, пацаны! — командует Балалайка.

Не отставая друг от друга, бежим к лиману, в камыш, где спрятан наш баркас.

Нет, дудки, нас не перехитришь! Продираемся по горло в холодной вонючей воде, через режущий лицо и руки камыш, залезаем в лодку, хватаем весла и отчаянно, в шесть рук, гребем к другому берегу лимана, примыкающему к Дону. А у подножия насыпи суетятся, кричат благим матом, стреляют легавые. Балалайка бросает весла, садится за руль, рукавом вытирает мокрое лицо, тихонько смеется.

— Что, гады, поймали!..

Ночью мы переправляемся через Дон и, не дожидаясь утра, удираем из хлебного Ростова. Здесь нам опасно оставаться — мы проданы, как говорит Балалайка.

Втроем добираемся на товарном до Таганрога. Тут Балалайка обнимает нас с Луной, заглядывает каждому в глаза и не смеется. Серьезен. Хмурится.

— Ну, пацаны, буду говорить начистоту. Я честный вор, порядочный. Разойдемся пока! Так надо. Прощевайте и не поминайте лихом. Даст бог, еще встретимся. Гора с горой не встретится, а вор с вором — обязательно. В кичмане. На бану. На базаре.

Нет, больше никогда мы не видели Балалайку.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

С Луной мы неразлучны. Тянемся друг к другу, как железо к магниту. Страшно и сиротливо в одиночку.

В Таганроге нам понравилось. Улицы прямые, широкие, зеленые — и все ведут к морю. По воскресеньям большой привоз, а базары и толкучки многолюдные, шумные, бестолковые.