Дети мёртвых - Эльфрида Елинек

Гудрун Бихлер откинулась у маленького магазинчика, в котором люди отоваривали купоны, пока рабочее движение, по забывчивости, не разбило эту систему, чтобы смастерить из неё несколько воздушных концернов в Лихтенштейне, да, и профсоюзы верят, что они в раю, когда они могут расстаться с тем, что сделали, и, ошалев от демонстраций, хватают своё и голыми руками, в толстых портфелях чудовищной длины и ширины спасают на берегах Каймановых островов, Швейцарии или Южной Африки. В конце концов, все они когда-то были ангелами и теперь, любуясь своей собственной красотой, переходят в другую веру. Люди всё ещё едят! Здесь, на обклеенных бумагами стёклах, наши спецпредложения, наши акции! К счастью, люди податливы, петля распродаж слишком туго затягивается на их шеях, да и взносы за рассрочку душат. Ничего, осеннее солнце прогревает наше безденежье, и Гудрун праздно валяется в пыли. Домохозяйки спешат мимо неё, их ступни отёчны, их мужья преходящи: вечером всегда уходят, а к утру возвращаются. Не успеют поесть, как уж снова бегут. Дальше, дальше! Чего ждёт Гудрун, которая, вообще-то, была студенткой философии, но сейчас в отпуске? Она ждёт блаженного духа, к которому тело было пристёгнуто лишь временно, а теперь его перевели, я имею в виду тело. Наша Гудрун стала собирательницей мёртвых, не из увлечения, а по врождённому наущению, которое может зародить лишь отец, чтобы из материи, которая ещё носит платье воспоминаний, она снова пополнила землю теми людьми, которые были у неё отняты. Не говоря уж о том, что у самих людей при этом были отняты их черты, их внешность; им просто необходимо вернуться назад, чтоб хотя бы остаток их светоча мог быть спасён! Долой спуд, под которым упрятан светильник, выше наши чаши! Как же они угрюмы, эти воры-похитники! Взять, например, комиссара-управляющего (звать господин Коралик Карл), с июля 1938-го он приходит в скорняцкий магазин, каждый день лишь на четверть часа, контролировать кассу (хотя собственнику 07051915 прострелили в Карпатах шею и правую лопатку!) и тому — последняя новость! — экспроприированному владельцу платит по одной жизни в неделю; но этот неверный управляющий, который обманывает Иисуса и хочет взять себе его виноград (пусть теперь другие плачут, что не нашли эту скотину и не выпустили из неё кишки! Он имел своего жертвенного агнца всухую и пил его кровь из горла!^ скоро снова заберёт все эти жизни и преподнесёт их своему начальнику из СС на тарелочке, где ещё дрожат останки сладки и куда ещё должны поступить на съедение мать и младенец. Известные ангелы званы на этот пир и избраны и наполняют мир забвением, поскольку тайну своего воскресения хотят оставить при себе.

Гудрун смотрит в высоту, обетованные ей ноги в безвкусных эластиковых лосинах скоро покажутся, уже слышно, как стучит здоровье в деревянных башмаках; по крайней мере, служба у бренного человеческого тела в Лайнце, этом заветном приходе Св. Завета, ныне и присно и во веки веков окончена. Ухода требует вся женщина, в первую очередь её материнские руки. Впрочем, всё остальное тоже может уйти, мы обойдёмся. Трамвай скрежещет на повороте, высекая искры из рельс, как когда-то Карличек, жеребец, который со своей телегой мчался по давно забытому городу. Этот город, ещё накаливающий лампочки, и сегодня называется как раньше, но из него вынута сердцевина, он освобождён от костей, основательно вычищен от мыслей и начищен под новых туристов; эти ледяные панельные двойняшки бросают на каждого по хорошей лопате Кафки, как если бы они были его могильщиками; или эти колледж-бои с Золотого Запада приходят по двое потому, что одному не управиться с таким обилием еды, и за несколько монет всю ночь долбутся в паре плотных порций белокурых девочек. Только сверху бы ещё немного майонеза!

Итак, гремит гром, красная угроза нависла над городом Веной, где тела, изменившиеся в сторону утолщения, впрягаются в ремни в трамваях, чтобы вытянуть из грязи свои собственные телеги, и тут из окружающей нечленораздельной тьмы выныривает корабль призраков одной медсестры, снаряжённый как специально для нарушителей нравственности. Чтобы они не потеряли свои члены ещё до того, как смогли злоупотребить ими. Между тем принесённая в жертву женщина сделана из ангельской материи, созерцательница витрин магазинов рукоделия, — как она любила при жизни вязать! — жизненные и любовные связи, заключённые в гневе, теперь растянулись, стали велики и должны быть перевязаны заново; но мы — яркие лоскутки природы, мы ещё при жизни перекроили время на бесконечность! Сексуальные лосины, не убивающие тех, кого они могли бы касаться, гордо снисходят к нетерпеливой коллеге Гудрун, которая убита вторично, только на сей раз цела и невредима, — я знаю, это трудно понять, — короче, эти лосины преподносят их носительницу в самом выгодном свете. Итак, мёртвая сестра посеменила вниз: вначале она свяжет крючком шарф, чтобы скрыть помои, только что вылитые в глотку и теперь просачивающиеся наружу через дырку в шее. Внизу у ворот спешащую ждёт её сестра. Спешащая внезапно останавливается, рука стыдливо прижата к горловому хрящу, который, к сожалению, был повреждён, и ведь это уже второй раз! Неужто в этом смысл смерти? Чтобы светлое тело стало таким же тёмным и вялым, как всё? Чтобы среди жужжащей и раздающей удары электропроводки блаженные духи искали себе новые тела, наряды для последнего бала юристов по случаю последнего суда? Но то, что они влили в себя по судебному правомочию хранить имущество умершего, оказалось змеями, кишащими в выгребных ямах; едва их на себя натянешь, как они принимаются рыскать в своих новых хозяевах насчёт подкладки, поскольку телесные оболочки при жизни тоже хотели заполучить больше, чем влезет. Эти змеи — зависть и смерть!

Вторая Гудрун сотворилась и объединилась с первой — как знать, сколько их ещё; конечно, есть различие в одежде и: первая Гудрун целеустремлённее! Поскольку у неё есть цель: она сразу бросается — из-за своего безупречного здоровья — в глаза не такой уж стройной ёлочке Гудрун-два; кроме того, у этого деревца на корнях отпечаталось нечто, загрязняющее атмосферу, в форме ярких плетений и вьюнов на её облегающих дешёвых лосинах. Что проку от красивой упаковки, если купленная вещь дешевле той бумаги, в которую она была завёрнута. Под этими лосинами приходится преть, это ставит перед нашей химической индустрией большие задачи, но не беспокойтесь, она способна взорвать когда-нибудь и нашу колбасную шкурку. В тёплой уличной пыли, в арке здания управы Вены, герб которой (крест, уж этого у неё не отнимешь, это касается всех преданных мёртвых в этих рыжелисьих панельных норах) красуется наверху и указывает на бессмертные зоны задних дворов, итак, там и объединяются обе молодые женщины, наполовину ещё живой (?) призрак Гудрун со свежеубитой Гудрун, редкий акт, напоминающий людям, чтоб держались подальше от любых судебных актов. В то время как студентка Гудрун оглушённо лежит на полу в деревенском пансионате, в её телесную оболочку втекает эта воскрешённая, молодая убитая. И они становятся чем-то третьим, безобразием третьего порядка, и его что-то обрекло. Ведь что-то, должно быть, и на Христа осерчало две тысячи лет тому назад так, что Он до сих пор пребывает среди нас, немёртвый, как и вся Его религия, которая не хочет честно умереть; конечно, и сам Он, и Его союз уже достаточно наказаны их руководящим составом и менеджерами. Наверное, Он заслужил это сущее наказание тем, что был таким загадочным. Он так зашифровался, что не хотел признаться, что Он такой же человек, как ты и я. Каждому хочется быть лучше, чем он есть, и получать лучше, чем он имеет. Мы считаемся женихами и невестами, если что-то, хоть и после долго сопротивления, вроде бы подходит друг к другу. Так Гудрун становится невестой (женихом) другой Гудрун, одна сходит по лестнице прямо в другую, как в лужу из праха и костей, на поверхности которой мазутными разводами переливаются и плавают вылитые желания. В этот миг этому промежуточному существу посылается сила, которая воскрешает тело.

Что-то вроде хриплого лая доносится из этой объединённой церкви. Гудрун, студентку философского факультета, крутит в миксере, смешивая с килограммами средств оживления. Соки бьют ключом с экрана телевизора, продукты питания обогащаются вкусовыми качествами в этом хранилище атомных отходов, телевидении, нам сообщают, из чего мы должны состоять, чтобы выстоять потом перед мерцающей голубым светом дарохранительницей господа нашего генерального интенданта: братья и сестры снизошли до нас, а мы как обошлись с ними? Им пришлось оставить всё своё достояние в Обердёблине, их деловые накопления, их семейные запасы, и отправиться ж.д. составами, в которых они потеряли последний состав личности ещё до того, как прошли огонь и трубу (да, они были бесследно стёрты ещё до того, как смогли записаться на дрессировочную площадку, где их дрессировали овчарки, вместо того, чтобы наоборот), на Восток, в рейх восходящего солнца, чтобы кто-нибудь смог разжиться от их душ, их очков, их мехов и вставных челюстей. Покатался как сыр в масле — а теперь катись на все пятьдесят лет! Никто не слышит, как сцепляются в один состав два человеческих вагончика, хотя тут готовится мировая премьера. Тела дёргаются и скрипят в суставе сцепления. Не работа отпустила на волю эту молодую медсестру а ученик, которого, в свою очередь, ещё не отпускают экзамены, так что средства массовой информации могут спокойно упустить его из внимания. Туда, где отец с сыном катаются на санках. И потом студентка подарила своей сестре жизнь! — замещая творца. Эта жизнь ещё в исходной упаковке тела, в тесных лосинах, которые специализируются на обрисовывании, и в майке, непомерно большой по сравнению с ними. Этой простой женщине лучше, чем Господу Иисусу, про которого Его поклонники думают, что Он воскрес в своём собственном теле. А не подумают о том, что небо не холодильник и потому мясо, даже если оно ещё хорошо держится, туда не сунешь, под громы, молнии, земные содрогания и змеиное коварство, под хруст костей, зубовный скрежет и уколы пик. Приходится изобретать для этого другую форму, ведь нельзя, чтобы из-за формальностей люди, которые уже мертвы, так и остались мёртвыми, поскольку без тел никто их больше не узнает. Большинство и при жизни были не особенно известны в СМИ. Что касается нашей молодой медсестры: её труп сейчас пока не обнаружен, и ученик, её убийца, пока не отслежен, он, только что потренировавшись в её покоях в карате и в финальном взмахе бритвой, рыщет теперь, как волчонок, по чаще дорожного движения, в котором он, к сожалению, не участвует, поскольку добытых денег на это не хватает. Он пострадавшая сторона, хватает лишь на пару джинсов, и то в дешёвых лавках. На дискотеку приходится идти за счёт друзей. Ему не стать главным спонсором для такого смышлёного существа, как его тело, которое сейчас подтренировалось: слов нет, конечно он немного поиграл в клинышке медсестры с тем, чего он до сих пор не знал, просто так, из любопытства. Эти несколько окроплённых мочой кудрявых волосков и эта вздёрнутая вверх заячья щербина, эта треснувшая цветочная луковица из слизистой плоти, которую пальцы ученика мяли до тех пор; пока не выжали из неё всё до последней капли, — всё это почти не стоило того, чтобы пальцы сами по себе скользнули внутрь; и всё~же, если мясистое растение немного раздвинуть… И ученик заглянул внутрь, в Ничто, в бездонность этой женщины, куда, должно быть, вмонтирован её ракетный двигатель или дрова для вулкана, в виде которого женщину часто изображают, но эта не вулкан, отнюдь. Извергается здесь лишь он, мальчишка-ученик. Больше ничего даже не теплится. Это просветительное занятие такое же унылое, как любое другое, темнота не просвещается. Вытекло что-то жёлтое, и всё снова закрылось, пока не укусила жизнь. Парень натягивает на палец тонкое золотое кольцо из кофейного магазина, похожее на те, какими кольцуют животных в знак того, что они чья-то собственность. Но эта «колбасная шкурка» лосин тяжело поддаётся как стягиванию, так и натягиванию, пластик липнет, как клей, веда надо же было создавать видимость, что женщины просто родились в этих легкобежных трико, так хорошо они сидят. Каждый имеет право на взгляд, который не скрывает ничего, а напротив, выделяет все линии местного сообщения этого расплывчатого тела. Но в принципе за этим ничего не стоит, плоть определённо не может воскреснуть, как говорят знающие. Но этот ученик не может вынести тайну плоти и скорее бежит в лавку джинсов, чтобы прикрыть эту тайну собственным телом. Не такой уж он и юный, чтобы верить всему, что передаётся в мир через антенну на крыше. Он и сам себе теперь хозяин.