Пылающий лес - Джеймс Кервуд

Ужин принес другой незнакомый ему гребец. Еще часа два, пока не зашло солнце и не начало темнеть, судно плыло вниз по течению. По его расчетам, оно сделало в этот день около сорока миль.

Еще засветло судно подвели к берегу, но на этот раз не было слышно ни песен, ни смеха, хотя для людей уже настал час веселья и отдыха. Смотревший в окно Карриган чувствовал во всем этом какую-то угрозу. Смутно выделившиеся на берегу фигуры походили скорее на призраков, чем на сторожей; он зажег две лампы, чтобы рассеять тяжелое настроение, и насвистывая подошел к пианино, взял один известный ему аккорд и в конце концов уселся курить свою трубку. Он обрадовался бы сейчас обществу Бэтиза, Кламара или кого-нибудь из часовых; в угнетавшем его одиночестве ему были приятны даже заглушенные звуки иногда доносившихся до него голосов. Он пытался читать, но буквы сливались перед глазами и утрачивали всякий смысл.

Было десять часов, и тучи еще более усилили ночь, когда через открытое окно до него донесся с реки чей-то крик. Два раза раздавался он, прежде чем на него ответили с судна, и во второй раз Карриган узнал в нем голос Роджера Одемара. Вскоре послышался скрип весел, а затем тихий разговор, в котором не раздавался уже голос Одемара, потом в замке щелкнул ключ, дверь отворилась и вошел Черный Роджер, держа под мышкой индейскую тростниковую корзинку. Карриган не поднялся ему навстречу. Это пришел не прежний Сен-Пьер; на губах Черного Роджера не играла улыбка, а глаза не светились приветливым огоньком. Его лицо было угрюмо, словно он пришел издалека и выполнял какую-то неприятную миссию, но на лице у него не было и тени той угрозы, которую он уловил у Бэтиза. Оно выглядело скорее усталым, но Дэвид знал, что это не физическая усталость. Черный Роджер угадал его мысли и как бы подавил улыбку.

— Да, мне пришлось пережить скверное время, — кивнул он головой. — Вот это — для вас! — И он поставил на стол корзинку. — Виноваты во всем одни вы, — добавил он, устало растягиваясь в кресле. — Мне следовало бы убить вас, Карриган. А вместо этого я приношу вам вкусные вещи. Полдня она возилась со всеми этими штуками в корзинке и потом настояла, чтобы я отвез их вам. И я привез их просто потому, чтобы кое о чем поговорить с вами. Много слез пролито над этой корзинкой, мсье Карриган. Мне жаль ее, потому что ее сердце разбито и она совершенно расстроена тем унижением, которое сама навлекла на себя сегодняшним утром.

Он судорожно стиснул свои большие грубые руки, и Дэвиду тоже стало тяжело при виде страдальческих морщин, которые избороздили его лицо. Не глядя на него, Черный Роджер продолжал:

— Конечно, она сказала мне. Она мне все говорит. И если бы она узнала, что я сейчас говорю с вами об этом, то я думаю, она убила бы себя. Но я хочу, чтобы вы поняли ее. Она не та, за кого вы, может быть, ее принимаете. Это был поцелуй самой чистой женщины в мире, мсье Карриган.

Глубоко взволнованный, Дэвид тихо ответил:

— Я знаю это. Она была возбуждена, рада, что вы не запятнали своих рук моей кровью.

Одемар улыбнулся, но это была улыбка человека, постаревшего за день на десять лет.

— Не отвечайте, мсье! Я хочу только, чтобы вы знали, что она чиста, вот как эти звезды. Конечно, это было неудачно, но слушаться голоса своего сердца не составляет греха. Вообще, все пошло шиворот-навыворот с тех пор, как вы появились. Но я никого не осуждаю, кроме…

— Кармин Фэнчет?

Одемар кивнул головой.

— Да. Я отослал ее. Мари-Анна теперь в каюте на плотах. Но даже Кармин я строго не осуждаю, мсье, потому что невозможно осуждать того, кого любишь. Разве я не прав? Вы должны это знать. Вы любите мою Мари-Анну. Разве вы осуждаете ее?

— Но это нечестно! — возмутился Дэвид. — Она ваша жена, Одемар, неужели вы не любите ее?

— Нет, люблю.

— А Кармин Фэнчет?

— И ее люблю. Они такие разные. Я люблю их обеих. Разве это невозможно для такого большого сердца, как мое?

Презрительно фыркнув, Дэвид встал и, подойдя к окну, стал смотреть на покрытую тьмою реку.

— Черный Роджер! — сказал он, не поворачивая головы. — Правосудие считает вас самым черным злодеем, какой только существует на свете. Но ваше преступление кажется мне не столь ужасным, как то, которое вы совершаете по отношению к вашей жене. Я не стыжусь признаться, что люблю ее, потому что отрицать это было бы ложью. Я так люблю ее, что готов пожертвовать всем — своей душой и телом, — если бы эта жертва могла вернуть ей вас чистым и незапятнанным тем преступлением, за которое вы угодите на виселицу.

Он не слышал, как Роджер Одемар поднялся со своего кресла и с минуту смотрел на стоявшего к нему спиной Дэвида, с трудом подавляя рвавшиеся с его уст слова. Затем повернулся и, прежде чем Дэвид успел взглянуть на него, опять подошел к двери и положил руку на ручку. Там он и остался стоять в полутени.

— Я не увижусь с вами, пока мы не дойдем до Йеллоунайфа, — сказал он. — Ни вы, ни я не знаем, что произойдет тогда. Думаю, что там вы поймете многое, что теперь вам кажется странным. Бэтиз уже объяснил вам, что вы должны бросить всякую мысль о побеге. Вы пожалеете, если не послушаетесь, мсье, как пожалею и я. Если у вас в жилах кровь, а не вода, если вы хотите понять то, что вам не понятно теперь, то ждите терпеливо. Bonne nuit, мсье Карриган!

— Покойной ночи! — ответил Дэвид.

В бледном полусвете ему показалось, что лицо Черного Роджера осветилось странной улыбкой, прежде чем он захлопнул за собой дверь и вновь оставил Дэвида одного.

Глава XXIII

Вместе с Черным Роджером ушло гнетущее одиночество, которое давило Карригана; прислушиваясь к доносившимся до него снаружи глухим звукам, он признался себе в том, что не чувствует к этому человеку той ненависти, какую ему хотелось бы чувствовать. Он был убийцей и негодяем, а Дэвиду было все же жаль его и неудержимо тянуло к нему. Он старался подавить в себе это чувство, но какой-то внутренний голос, которого он не мог заглушить, настойчиво твердил ему, что не раз хорошие, в сущности, люди совершали то, что закон называет убийством, и что, может быть, он не все понял из того, что увидел на плотах в окошко каюты. Но когда он не поддавался этому внушению, то сознавал, что все факты были против Одемара.

Но чувство одиночества прошло. Посещение Одемара глубоко его взволновало, оживив в душе его почти лихорадочное ожидание, предчувствие каких-то захватывающих событий. «Там вы поймете многое, что теперь вам кажется странным», — сказал Роджер Одемар; и эти слова были для него словно ключом, впервые приоткрывшим таинственную дверь. «Ждите терпеливо!» Ему казалось, что в стоявшей на столе корзинке слышалось легкое эхо того же самого слова — ждите! Он положил на нее руку, как на живое существо. Она была от Мари-Анны и, казалось, все еще сохраняла теплоту ее рук; когда же он снял закрывавшую ее салфетку, ему показалось, что его лица коснулось знакомое нежное дыхание. Но тотчас же он попытался рассмеяться над собой и назвать себя дураком, потому что это был всего только запах свежего печенья, сделанного ее руками.