Свобода и любовь (сборник) - Александра Коллонтай
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кто может сравниться с Семеном Семеновичем, с этой кристальной душой, с этой ясной логической головой мыслителя? Ревность Семена Семеновича была наивная, «детская», как звала ее Наташа. Иногда она ее смешила, иногда больно задевала, колола. Приревновать к скрипачу в концерте и дуться всю дорогу домой, договориться до того, что она «свободна». Кажется, он приревновал ее раз даже к трамвайному кондуктору, с которым она пошучивала.
– Да что же, я, по-твоему, не могу равнодушно мужчину видеть? – смеялась она над ним в хорошую минуту, а он, успокоенный ее ласками, виновато, по-детски улыбался и целовал ее пальцы…
Но Наташа знала, что в такие минуты он не забывал о ее прошлом, о том, что у ней были романы до него.
– Ты сама говорила, что любила того, черноглазого… Как ты его любила? Больше, чем меня?
– Больше, больше, гораздо больше… Если б любила больше, разве бы разорвала так легко… Ты же знаешь. Ты же видел… Ты все еще не веришь, что я тебя люблю, Сенечка? Ты умный и смешной.
– Видишь ли, я часто думаю: те, другие, они были «ухаживатели», кавалеры. Я не умею быть таким, как они.
– Так ведь это и хорошо. Это же и есть самое ценное в тебе, Сенечка. Потому ты и такая прелесть, что ты не такой.
– Прелесть. Нашла «прелесть», – он усмехнулся, смущенный, но довольный.
А Наташа, стоя перед ним на коленях, опять и опять высчитывала все его качества, все те свойства, за которые она его любит, так любит… И все-таки его ревность оставляла на душе осадок, неловкость какую-то. Она не могла понять: как же так? Пока ничего между ними не было, пока были просто друзья, он первый осуждал тех, других, бывших до него, за муки, какие они доставляли ей, за недоверие. Он возмущался, он бранил их… Тогда он умел найти для нее слова утешения, если она терзала себя упреками за «былое», за необдуманный шаг, за «порыв»… Тогда она выплакивала перед ним те оскорбления, какие наносили ей другие, те, бывшие до него, тогда он берег ее душу, щадил ее… Тогда, в те далекие, навсегда ушедшие дни, она говорила с ним, как говорила бы с женщиной, с подругой. Она и потом иногда в шутку звала его «моя Сенечка», но это имя было лишь отзвуком прошлого, отошедшего…
Тот Семен Семенович мыслитель, друг, почти «подруга», каким он был для Наташи, пока между ними еще «ничего не было», и «ее Сеня», ее нелегальный муж, это были два разных человека. Так стало казаться Наташе в эти семь месяцев разлуки.
Было и еще другое в их отношениях, что Наташа стала осмысливать только после разлуки, только перебирая, оживляя прошлое.
Сеня не только не слышал ее души, Сеня не умел беречь ее даже как женщину. Да, да, как женщину.
Он со своей чуткой, нежной, детской душой, он – «сама жалость» к Анюте – он, добротой которого так часто злоупотребляли, был странно, непонятно, груб с Наташей-женщиной. Никто, никто до него так не оскорблял ее, оскорблял нехотя – она это знала. И потому прощала. Но обида жила, не забывалась. Горькая, больная. Это началось с первой ночи. Тогда, в той гостинице, куда их на ночь привезли друзья. Друзья ушли… А Наташа осталась одна. И душа ее вся трепетала от счастья, от сознания, что она любима «им». Боготворимым. Это было счастье, это было настоящее громадное счастье.
Наташа не спеша готовилась ко сну. Стук в дверь. Но раньше, чем Наташа успела ответить, Семен Семенович уже вошел и запер дверь на ключ.
Наташа так и застыла с зубной щеткой во рту, полном порошку.
– Какая ты смешная. Точно мальчонка.
И, не обращая внимания на смущение Наташи, он загреб ее в свои объятия.
– От тебя пахнет мятой.
– Постой, пусти… Дай хоть зубы выполощу.
Наташа сама не знала, что говорить. Ей просто было неловко, хотелось высвободиться.
Но он целовал жадными, зовущими, ищущими поцелуями ее губы, вымазанные порошком, шею, оголенные плечи…
От первой ночи у Наташи так и осталось воспоминание мятного порошка, неприятно хрустящего на зубах, и его слишком спешно-жадных ласк.
В ту первую ночь ласки его ее не заражали; было слишком непривычно, неловко, чуждо…
Но когда он, утомленный, заснул на ее плече, Наташу охватила умиленная нежность к нему, и благоговейно, чуть касаясь губами, она целовала его высокий лоб, эту драгоценную милую голову мыслителя.
И часто потом в его объятиях она ощущала не телесные радости, не утомление страсти, а радость просветленную, благоговейную радость. Так отдавались в храмах жрецам верующие язычницы. Они отдавались своему богу. Для него Наташа была женщина, первая женщина, которую он познал силой страсти.
И он требовал ответа на свою страсть. Он хотел, чтобы она любила в нем не бога, а мужчину.
III
Иногда в эти долгие месяцы разлуки Наташа проверяла себя: разве их любовь несла одну боль, одни страдания, огорчения, обиды? Были же и светлые моменты, была же и радость, бьющая через край, радость, от которой можно было задохнуться.
Разве не было знойных, душных вечеров в первое лето их любви среди чужой, театрально-пышной южной природы? Он с семьей жил у озера. Она с братишкой-гимназистом на горе, в гостинице. Тогда еще соблюдались приличия, она бывала в его семье, встречалась с женой… Он этого хотел. Ради Анюты… В то лето, среди театрально-пышной природы, вне привычной обстановки, оторванной от дела Наташе совсем легко было общаться с Анютой… Точно вернулись прежние времена, когда между ними еще «ничего не было» и когда было счастьем войти в его дом и чувствовать себя «желанной гостьей».
В то лето они снова пережили «весну любви». Видались много, часто, но всегда неизменно на людях. И в этом была своя особая, скрытая прелесть, обострявшая желания, окрашивающая тревожной надеждой, сладкой мукой ожидания каждый новый начинающийся день… Были краденые, беглые пожатия руки, спешные, много говорящие взгляды, были полуулыбки, слова, которые понимали они одни, было томление от непрерывной близости и невозможности утоления…
Зато как много, как хорошо говорилось о работе, о деле… И спорилось. Точно с чужим…
А ночи – ночи на их балконе, загадочные огни далекой деревни, эта вода, в которой купались лунные лучи…
Пусть на балконе и жена его, и чужие, ненужные люди… Разве они их чувствовали, сознавали?
Были только они и только эта знойная чаровница – южная летняя ночь…
Откинется Наташа на плетеное кресло, закроет глаза и ясно, отчетливо ощущает, что он здесь, близко… Стоит лишь протянуть руку. Но протянуть руки не смеет. А желание растет, волнует. Знает, чует, что и он весь тянется к ней, томится… Откроешь глаза и под лунным лучом поймаешь его краденый взгляд, улыбку…
Засмеешься… От счастья, от полноты счастья, которому нет слов, нет выражения…
Сидишь до полуночи. Говоришь. Молчишь. Споришь. А душа трепещет, ликует… И ждет, и верит, что впереди только счастье… только новые радости…
Ну, пора и домой.
Вздохнет Наташа, не потому, что грустно, а просто от полноты радости, и начнет прощаться…
– Мы вас проводим.
Провожают гурьбою по молочно-белой от лунного света дороге. Он тут. Близко. Чуть касается плечом. И это беглое прикосновение волнует и радует, как ни одна изощренная ласка наедине.
У калитки гостиницы прощание. Лишнее пожатие руки, и снова беглый, говорящий обмен улыбками…
Навстречу Наташе из гостиницы несутся знакомые звуки «Хайоваты». Молодежь танцует.
Сквозь листву сада Наташа видит, что окна в зале гостиницы широко распахнуты и что там «импровизированный бал». Мелькают оживленные, раскрасневшиеся юные личики… Светлые платья. Раскатистый смех. И настойчиво повторные звуки «Хайоваты». И милая рожица братишки. Рожица детская, но в крахмальном воротнике и галстуке.
И весь он взволнованно-счастливый, влюбленный в свою «даму» с пышным бантом в косичке. У ней вздернутый носик и лукавые глазенки. Она знает, что в нее «влюблены», и она чувствует себя «женщиной».
Наташа долго стоит в саду под окнами. Ей сейчас не хочется быть на людях. Сердце слишком полно. А ночь так дивна, так неповторимо хороша… Взмахнуть бы крыльями и полететь туда, в то темное, зовущее, звездное небо… Или побежать с горы, быстро-быстро… До самого их дома, вбежать и броситься ему на шею… Или…
Глупые, смешные, сладко-волнующие, необдуманные, обрывочные мысли, желания…
Пахнет ночными южными цветами удушливо, остро…
За ярко освещенными окнами гостиницы кружатся, движутся, сливаются… И знакомо-повторно звучит в ушах радующий мотив «Хайоваты».
Короткое, красочное лето. Короткое, далекое, как сон…
Неужели только тогда и было счастье?! Неужели больше не было радости, настоящей, трепетной, подъемной?
Наташа силится вспомнить. Но, вспоминая, морщится. Память подсказывает только больное, мучительное… Часы обид, часы страданий.
И вдруг просияла.
Вспомнила, вспомнила!..
Это было весной. Она писала тогда свою последнюю большую работу. Писала лихорадочно, без отдыха, до самозабвения.
