Казнить нельзя помиловать - Шохом Дас
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ощущение было такое, что я на самом деле не лечу Ленни. Я знал, что где-то в глубине его души погребен заживо славный парень, но не сумел его вызволить. Всевозможные комбинации стабилизаторов настроения и антипсихотиков – все в максимальных дозировках – пожалуй, притупили его ярость, но не смягчили симптомы до приемлемой степени. Более того, не исключено, что я медленно убивал его (по горькой иронии, буквально воплощая его бред). Или по крайней мере приближал истечение срока годности, поскольку лечил его медикаментами, потенциально способными вызвать самые разные побочные эффекты, часть которых может прямо или косвенно сокращать ожидаемую продолжительность жизни – например, аритмии (это нерегулярное сердцебиение, повышающее риск сердечного приступа или инсульта). Я не видел света в конце его туннеля. Мы просто держали Ленни у себя, и мне было с этим не смириться.
Как и все врачи, судебные психиатры приносят клятву Гиппократа, когда получают диплом, а первый ее принцип гласит «Не навреди». Однако вполне можно сказать, что некоторые наши действия наносят ущерб пациентам, пусть даже намерения у нас самые благие: это и ограничение свободы, и насильственное помещение в изолятор, и отказ отпускать на прогулку за положительный тест на марихуану, и наша роль свидетеля-эксперта, когда мы пишем служебные отчеты, в которых отрицаем психическую болезнь, и тем самым обрекаем человека на тюрьму. Можно сказать, что такие дела больше пристали мощной длани закона, нежели мягкому прикосновению врача. Это моральная головоломка, которая мучала меня тем больше, чем больше я над ней размышлял.
В отличие от большинства пациентов, Ленни было нечего терять. В отделении ему нравилось. Его регулярно кормили, лечили и разрешали «пожирать глазами красавиц-медсестер» (по его выражению). Думаю, на каком-то уровне он понимал, насколько неприемлемы были бы его слова и поведение во внешнем мире и сколько агрессии они бы вызвали, поэтому, наверное, он еще и чувствовал некоторую защищенность. Больничные стены, которые для многих становятся тюрьмой, были для него теплым одеялом. Он был слишком нестабилен, чтобы отпускать его на прогулки, а это значит, что у меня не было рычага воздействия, чтобы заставить его хорошо себя вести или участвовать в доступной терапии, от которой он отказывался.
От злости я невольно начал испытывать судьбу с Ленни. Это был продуманный риск, но все же риск. Хотя закон этого и не требует, в целом все согласны, что пациент должен в течение нескольких месяцев вести себя приемлемо, прежде чем можно начинать разговор о прогулках. Политика нашей больницы состояла в том, что после вспышки агрессии, чем бы она ни была вызвана, прогулка откладывается на две недели. Несмотря на то, что Ленни постоянно хулиганил в отделении, я разрешал ему выходить под надзором, договорившись с сотрудниками, что ему достаточно прожить без инцидентов всего два дня. Мы обнаружили, что Ленни вполне мог совладать с собой, если оказывался в спокойной обстановке, например, в парке или зоопарке, подальше от толпы и от избыточной стимуляции (например, если возить его не на муниципальном транспорте, а в больничном микроавтобусе), в компании знакомых сотрудников. Он старался показать себя с наилучшей стороны – но это удавалось ему не всегда и только в идеальных условиях, точь-в-точь суфле. Выпускать Ленни на люди было по-настоящему рискованно. Если он накричит на незнакомого человека, на больницу поступят жалобы. Если он на кого-то нападет, на больницу подадут в суд, и хотя меня точно не уволят, но для моей репутации это будет удар. Так что мое смелое решение, принятое в отрыве от коллектива, вызвало довольно много вопросов и недоуменных взглядов со стороны некоторых моих коллег и администрации больницы, а еще – недовольство и обвинения в фаворитизме со стороны некоторых больных. Я улучшил качество жизни Ленни, но одно то, что ради этого я пошел на нарушение правил и потом был вынужден постоянно обосновывать свое решение, заставило меня усомниться в эффективности системы.
А в 2016 году, одним солнечным утром, прогулку Ленни пришлось отменить. У нас не хватало рабочих рук, а следовательно, не нашлось свободной медсестры, которая могла бы сопровождать его. Это было очень обидно, хотя и не то чтобы необычно. Когда Ленни узнал об этом, он завизжал от ярости, потом сорвал со стен две фотокартины в застекленных рамах (на них была пронизанная солнцем листва – обычная тема в большинстве специализированных клиник) и растоптал их. Медсестры осторожно подошли к нему и попытались убедить посидеть в палате и успокоиться. А он схватил куски стекла и стал ими грозно размахивать, порезал руки, забрызгал весь пол кровью. Больше никто не пострадал, но группа быстрого реагирования была вынуждена схватить его за руки и ноги и оттащить в изолятор, место, которое становилось ему все более и более привычным.
Глава тринадцатая. Хуже изолятора нет
Изолятор – мрачная тень в мире специализированных психиатрических клиник. Туда пациентов отправляют, если они слишком возбуждены, чтобы держать их в отделении, и есть непосредственный риск насилия. При этом, если нужно, применяются приемы удерживания, которым нас каждый год учат заново. Чтобы хотя бы отчасти развеять распространенные заблуждения, касающиеся наших дикарских практик, отмечу, что, вопреки расхожему мнению, мы не применяем физических инструментов ограничения вроде кандалов и смирительных рубашек (хотя в некоторых странах, например, в Японии, это делается). Кроме того, у нас нет крупных мускулистых мужчин, у которых под рукавами белых рубашек бугрятся бицепсы, как я часто видел в телесериалах и фильмах. Все приемы удержания проделывают медсестры, а они у нас самого разного сложения, в основном среднего.
Изолятор – это аналог устаревшей реалии камеры с мягкими стенами. Его стены ничем не обиты, но интерьер продуман так, чтобы минимизировать риск для больного. Это маленькая, голая, защищенная от побега комната, где есть только матрас из толстого винила, который невозможно порвать, и прочное одеяло, из которого невозможно связать веревку. Нет ни мебели, ни других предметов, которые
