Смешные и печальные истории из жизни любителей ружейной охоты и ужения рыбы - Адександр Можаров

Если Грача не оказывалось на диване, это означало, что он нашел где-то спичку. Спичку он находил обычно на кухне или в комнате брата. И зачем, вы спросите, ему нужна была спичка? Недалеко от моего стола, справа от окна стоит старый кованый сундук — большой деревянный ящик зеленого цвета, обитый по всем углам жестью. Не знаю, что хранили в этом сундуке его прежние хозяева. Может быть, там лежало когда-то приданое для невесты, может быть, в нем прятали муку или крупу от крыс и мышей, а, может быть, и ненужный хлам, который так часто бывает жалко выбросить. Во всяком случае, сундук этот был предназначен для запирания на висячий замок. Когда он достался мне, замка на нем уже не было, но накидная петля и кованое полукольцо под нее выглядели весьма надежно. Плоская черная петля прикреплялась к крышке, спускалась вниз, легко надевалась аккуратным прямоугольным отверстием на полукольцо и для красоты и удобства на самом конце закручена была в тонкую трубочку. Вот эта трубочка и поразила воображение птицы. Как только Грачу удавалось найти где-нибудь спичку, он немедленно хватал ее в клюв, всегда с необгорелого конца, и спешил к сундуку. Тут он с настойчивостью и ловкостью пьяного медведя пытался вставить спичку в трубочку петли. Когда же ему это и в самом деле удавалось сделать, Грач принимался ходить взад-вперед перед предметом своей страсти. Весьма довольный собой, он что-то сочинял на ходу и курлыкал вполголоса. Отходив так положенное время, он аккуратно вытаскивал спичку из трубочки, после чего с еще большим усердием принимался вставлять ее обратно. Справившись и второй раз с этой недюжиной головоломкой, Грач вновь дефилировал, готовый лопнуть от распиравшей его гордости. За этим интеллектуальным занятием он не замечал времени и забывал о чувстве голода. Когда же пустой желудок напоминал о себе, Грач вдруг спохватывался, словно его кто-то обманул, что-то бормотал обиженно несколько секунд и затем принимался кричать истошным голосом, в котором нахальная требовательность удивительным образом смешивалась с отчаяньем издыхающей от голода птицы.

Кормили мы Грача, как, впрочем, и всех других приемных грачей с ложечки или пинцетом. Правда, пинцет использовался только при запихивании в необъятный клюв кусочков мяса или дождевых червей. Каши, суповую гущу и моченый хлеб Грач получал с ложки. При этом он немного приседал, растопыривал слегка свои недоспелые крылья, задирал голову вверх и, широко разинув клюв, стонал и дребезжал своим острым язычком, что, по-видимому, означало: «Лей, давай! Сыпь все подряд, не жалей!». Получив порцию каши, Грач жадно глотал ее со странным звуком, похожим на мычание, и быстрее, чтобы мы не успели передумать, снова разевал глотку. После шести-восьми ложек глазки его соловели, он вдруг обмякал и замирал, глядя прямо перед собой в пространство. Сигналом к выходу из философического транса всегда оказывалась струйка, выпущенная им из-под хвоста.

Вообще уборка за грачом доставляла некоторые неудобства, но самым драматичным в истории наших с ним отношений было несоответствие суточных циклов сна и бодрствования. Попросту говоря, Грач просыпался много раньше, чем мне бы этого хотелось. Может быть, после этих слов кто-то решит, будто я такой деспот, что готов подсыпать яду в пищу любому, если только он просыпается на полчаса раньше меня. Вовсе нет. Просто, проснувшись за час-другой до восхода солнца, бодрствовать в одиночестве Грач не желал. Он сразу же начинал интересоваться вопросами пропитания, и происходило это следующим образом. Усевшись на спинку моей кровати, Грач некоторое время бормотал что-то вполголоса, а затем, решив, что все необходимые формальности соблюдены, сообщал, что он проснулся и готов к принятию пищи. Эта ценная информация предназначалась прежде всего мне, однако Грач на всякий случай произносил ее так, чтобы в соседних с нашим домах тоже все были в курсе. Двух-трех сообщений мне хватало, чтобы перевернуться с боку на бок и накрыться одеялом с головой. Заметив такую эволюцию, Грач несколько раз поворачивал голову сбоку-набок, кося на одеяло то одним, то другим глазом, а, убедившись обоими глазами по очереди, что его игнорируют, произносил в мой адрес с той же степенью музыкальности несколько неприличных выражений. Затем он прыгал на подушку и принимался разыскивать край одеяла. Со второй или третьей попытки ему удавалось просунуть под одеяло клюв, а затем и всю голову. Немного порыскав в душной темноте, Грач наконец находил то, что искал, хватал клювом прядь волос и дергал с такой силой, что ни о каком сне больше не могло быть и речи. Приходилось вставать, зажигать свет и кормить наглеца, а потом укладываться снова и долго почесывать голову в том месте, которым воспользовалась птица, чтобы обратить на себя внимание.

В июле, когда яблочко приобрело свою узнаваемую форму пепина шафранного, и его уже нельзя было спутать ни с анисом, ни с антоновкой, ни еще с каким-нибудь другим яблочком, грачиный город заметно притихал. Это случалось потому, что птицы отправлялись кочевать вместе с галками и воронами по полям на высоком берегу и лугам в широкой пойме Волги. А когда в августе звучали по озерам выстрелы охотников на утку, и яблоня сгибала ветви под тяжестью налитых плодов, грачи принимались стаиться. Они опять громко кричали и готовились к великому осеннему перелету.

Чем краснее наливалось яблоко под моим окном, тем сильнее тянуло Грача на березу, к своим. Иногда он пропадал там так долго, что казалось, больше не вернется. Но Грач все время возвращался ночевать под крышу нашего дома, считая его теперь своим. Иногда он приглашал кого-нибудь из своих друзей посидеть вместе с ним на яблоне, под окошком, но никто не принимал его приглашений больше, чем на секунду. Птицы, как и положено диким птицам, боялись близости людей. А Грачу это было невдомек, и я стал побаиваться за его дальнейшую судьбу. Впрочем, грач не утка, утешал я себя, и вряд ли он кого-то заинтересует настолько, что его решат застрелить.

Убил Грача камнем незнакомый мальчик. Он приехал из города на выходные к бабушке. Он ничего не знал про ручного грача, и, когда увидел такую доверчивую птицу, гордо поглядывавшую на него с невысокого забора, ему захотелось просто подержать ее в руках, ему захотелось, чтобы птица принадлежала ему. Мальчик весь напрягся, осторожно подступил к забору и стал медленно протягивать руку к грачу. Но тот, сообразив, что его собираются вероломно изловить, перелетел немного выше, на яблоню. Тогда мальчик решил завладеть птицей во что бы то ни стало, пусть даже покалеченной. Он поднял камень и, приметившись, ловко швырнул его сквозь провисшие ветви полные яблок. Удар пришелся в голову, и Грач, безжизненно растопырив крылья, рухнул на кроваво-красные падальцы. Наверное, мальчику было жалко убитую птицу, но оживить ее он уже не мог.

Нет, я не сердился на мальчика, о котором рассказал мне наш сосед, видевший все в окно и не успевший его остановить. Я сердился на себя за то, что, подарив жизнь беспомощному птенцу забыл печальные слова мудрого Лиса, сказавшего Маленькому Принцу: «Ты навсегда в ответе за всех, кого приручил».