Том 25. Статьи, речи, приветствия 1929-1931 - Максим Горький

«Все — относительно», мерзости — тоже. Азеф работал в сфере сравнительно узкой, в масштабе небольшом. Когда Леонида Андреева спросили: что он думает о деле Азефа? — писатель ответил: «Ничего не понимаю, какое-то семейное дело».

Современные предатели — Беседовские, Дмитриевские и прочие — работают в масштабе значительно более широком, они предают не единицы, не группы, они пытаются предать рабочий класс. Разумеется, их намерения не могут дать каких-либо особенно ощутительных результатов, кроме того, что временно и ненадолго, может быть, оживят издыхающие надежды белой эмиграции. Беседовских я, конечно, не сравниваю с таким интеллектуально тупым, малограмотным и всячески ограниченным субъектом, каким был Иуда Азеф, — они гораздо ничтожнее его и ещё более мерзостны. Они, конечно, людишки значительно изощрённого интеллекта, обладают хорошо развитым уменьем лгать и, когда нужно, не плохо умеют притворяться искренными друзьями «народа». Все они — типы из той группы интеллигенции, которая имеет свою «историю», — историю судорожного качания справа налево и обратно, историю периодических отказов «от полувековой традиции разночинцев-интеллигентов и прежде всего отказа от служения угнетённым классам — в общественной жизни, отказа от императива долга жизни личной», как формулировал сущность «истории» ренегатов В.В.Воровский.

Недавно один из предателей, Дмитриевский, напечатал свою «исповедь» и в ней признал, что: «мы — рабы; нам нужны учителя, вожди, пророки». Это — верно. Они охотно ползут за любым вождём, ожидая от каждого из них всегда одного и того же: может быть, вождь расширит пределы «мещанского счастья» в условиях капиталистического строя.

В начале восьмидесятых годов, после разгрома народовольцев полицией при помощи Дегаевых, они, «бывшие революционеры», «поумнев», начали проповедовать отказ от революционной деятельности в пользу личного нравственного совершенствования, которое «одно только и может изменить общественный строй». После революции 1905-6 годов они в сборнике «Вехи» и во главе с Петром Струве, бывшим марксистом, — теперь он стал монархистом, но, верный себе, остался всё тем же болтуном, каким был всю жизнь, — начали петь славу и осанну «мудрому мещанству Европы» и тоже проповедовали нравственное совершенствование, возврат к религии, к церкви.

В наши дни, когда «бывшим людям» стало совершенно ясно, что рабоче-крестьянская власть вовсе не намерена расширять границы мещанского счастья, а совершенно серьёзно решила строить социалистическое государство и нимало не сомневается, что примеру её последует пролетариат всех стран, — в наши дни «бывшие люди» снова заговорили об «истине библии» и о том, что

«истина откровения заключается не в защищённых угрозами и насилием мёртвых законах, а в божественном произволе человека, созданного по образу и подобию божьему, но к этой высшей свободе надо прорваться в «последней и величайшей борьбе» (Плотин), и прежде всего надо с себя стряхнуть чары и наваждение наукообразных построений философии, чтобы увидеть «самое значительное», выйти к истокам знания. Науки строят и должны строить на основании прочнее гранита, но метафизические истины добываются в том мире божественней произвола, где господь «повесил землю на ничём». (Книга Иова.) В этом царстве божественного произвола существующее становится несуществующим, и эмпирическая истина, добываемая нами здесь, на отмели времён, на потребу дня, не становится вечной, непреложной истиной — необходимостью. Но в землю обетованную может придти лишь тот, кто идёт без оглядки, не ощупывая почвы под ногами, не зная куда, не ведая зачем.»

Как видите — очень старая песня, и поётся она не талантливо. Говоря, что в «обетованную землю», то есть к мещанскому счастью, надо идти «без оглядки», «не зная куда, не ведая зачем», они, разумеется, лгут. Они всегда отлично знают, «куда и зачем» надобно ползти, они поняли это тотчас же после Октября, когда саботировали правительство рабочих, когда пошли на службу Деникиным, Колчакам, Врангелям и различным бандитам, которые разоряли хозяйство страны; знали они, «куда и зачем», когда после победы рабочего класса тихонько заползали в его партию и на службу Советов, — заползали для того, чтоб шпионить на утеху политиканствующим эмигрантам и всячески вредительствовать в пользу бывших хозяев.

Крайне характерно то, что во всех наиболее крупных случаях ренегаты, перевертни прикрывались одними и теми же словами о «личном нравственном совершенствовании», о необходимости возврата к религии, в церковь. Это особенно характерно именно в наши дни, когда только глухой и слепой не видят, что церковь совершенно явно и цинично обнажила свою подлейшую классовую сущность, свою рабскую и лакейскую зависимость от банкиров и фабрикантов; в таком совершенстве она, кажется, никогда ещё не оголяла своё «тайное тайных».

Изумительно не брезгливы «бывшие люди», изумительно слаба их память. Давно ли они «искренно и пламенно» возмущались епископами церкви Христовой, которые отлучили от неё христианина Льва Толстого, и вот слышу, что теперь они уже благоговейно целуют руку епископа, как это сделал, публично один из литераторов-эмигрантов. Так же, как после 1906 года, когда Анатолий Каменский сочинял откровенно порнографические рассказы, стихотворец Рославлев возвеличил Иуду, Михаил Арцыбашев в романе «Санин» восхвалил и прославил усовершенствованного, самодовлеющего мерзавца, а Пётр Струве в «Русской мысли» печатал «Православную теодицею» и в сборнике «Вехи» пел аллилуйю и осанну европейскому мещанину, — так же и послеоктябрьская эмиграция утратила способность ощущать хотя бы звуковое различие между аллилуйей и гонорреей.

Вот она теперь встречает «третью эмиграцию», мелких жуликов, с таким же восторгом, как будто в помощь её ничтожеству приехали бандиты из Чикаго. Кажется, только Иосиф Гессен, редактор до смешного наглой и озлобленной газетки, почувствовал, что Беседовский врёт, и, указав, что в книге его «много неясного, недоговорённого», требует подробно объяснить, во что Беседовский

«верил, на что надеялся и что заставило его сжечь то, чему поклонялся, и поклониться тому, что сжигал.»

Объяснений вовсе не требуется. Беседовский сам откровенно рассказал о себе:

«Сын буржуя, торговца готовым платьем, б. заядлый анархист, оборонец, а потом кадет и правый эсер, к моменту большевистского переворота стал уже левым эсером,»

затем пролез на службу рабочему классу, а ныне сделался предателем рабочего класса. Здесь можно и мне цитировать библию: «Возвратился пёс на блевотину свою». Иосиф Гессен — одна из наиболее дряхлых и комических фигур, которые сидят «на реках вавилонских» в плену собственной подлости. Пишет он совсем как Иеремия.

«Увы, не одно английское правительство дружит сейчас с красной Москвой», — скорбно пишет он. — «Европа не умеет и не хочет защищаться против большевиков. Неумение себя отстаивать, ослабление чувства самосохранения, может быть, даже сознания права на самоотстаивание — не этим ли страдает Европа и в отношениях с большевиками, и к своим колониям, и к себе самой? И не представляются ли жалкими призывы к объединению Европы для защиты кошельков против американской таможенной политики, — после того как сама она себя разгромила, призвав и американцев, и японцев, и индусов, и негров; после того как «сама устроила у себя такой исторический «кавардак», из которого не сумеет и при лучших обстоятельствах выпутаться в течение десятилетий.»

Хорошо пишет Гессен. Но не верится, что он поможет Европе. В газетке его маленький предатель Дмитриевский напечатал свою «Исповедь», — сочинение весьма глупое. Часть его посвящена мне. Цитирую:

«…Был один человек. Мы идеализировали его, как могли. Мы забывали: какой среды этот человек. Ему писали письма со всех сторон — немые рабы писали ему. Писали из глубины души, слезами и кровью, рассказывали про свою жизнь — и просили откликнуться, дать совет, как быть. Наше время — время догмы. Нам нужны учителя, вожди, пророки. Кто иной, как не он, мог позволить себе выступить в защиту того, что, казалось, он защищал всю жизнь — в защиту человеческой личности? И он ответил. Мы недоумевали, когда читали его статьи. Самым грубым, самым безжалостным образом он оттолкнул руки, протягивавшиеся к нему, и плюнул в раскрывшиеся перед ним души. С тех пор его для нас не существует. Мы прокляли его.»

Вот человек, совершенно лишённый чувства юмора! «Прокляли»! Ну, как можно писать, а тем более печатать такие пошлости: «прокляли»? Нужно быть очень глупым или американцем типа Брайана, или епископом для того, чтоб в XX веке кого-то проклинать. Характерно аристократическое: «Мы забывали, какой среды этот человек». Правильно в этой жалкой чепухе то, что лет тридцать тому назад я писал о «бывших людях», но я не защищал, а только показывал их. Теперь мне снова приходится писать о «бывших людях» в лице Беседовских, Дмитриевских и других, — эти, конечно, вреднее тех, о которых писал я за тридцать лет до сего дня. Правильно и то, что «бывшие люди» последнего выпуска писали мне слёзные письма, но неверно, что они просили меня дать совет им; нет, это они, — те из них, которые наиболее циничны и малограмотны, — давали мне кое-какие советы; среди этих советчиков были и такие, которых — при условии непосредственной физической близости к ним — я бы избил. Перескочив на «кладбище непогребённых» к «бывшим людям», маленькие, но гнусные предатели естественно хотят заслужить необходимое для них внимание и одобрение со стороны белоэмигрантских «политиков от нечего делать», — «политиков», которые вот уже десять лет бездарно и скучно изощряются во лжи и клевете на рабочий народ Союза Советов и на вождей его. Раздавленные историей, озлобленные тем, что жизнь в России отлично идёт и без их участия в ней, ещё более озлобляясь тем, что даже капиталисты Европы и Америки признают — «скрепя сердце» — неоспоримые успехи государственного строительства в Стране Советов, — дряхлые эмигранты, конечно, рады послушать болтовню ябедников и лгунов «третьей эмиграции». Но — слушая — уже не верят. Это чувствуется: не верят.