Шёл старый еврей по Новому Арбату... - Феликс Кандель
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Следующая остановка: Мемориал воплощенных замыслов.
Трамвай скрежетал по рельсам, кренился на поворотах, подскакивал на стыках. С дальней скамейки доносилось отдельными вскриками:
– А также…
– А к тому же…
– Неоспоримо…
– Неопровержимо…
– Из вышесказанного…
– И нижеизложенного…
Это были Двурядкин и Трехрядкин с университетскими значками на пиджаках.
Научные работники.
Кандидатский минимум.
Сдавали минимум, получали максимум. Открытий они не делали, а занимались закрытием чужих открытий. Не успевали открыть, а они уже закрывали – мелкозубые и остроглазые, заносчивые и неуживчивые, налитые соками до беременной пузатости.
Девизом которых: "Нам и немедленно!"
Руководством к действию: "Никому и ни за что!"
Петух подсел поближе. Поближе подсел и Штрудель.
– Не народ ли вы, господа хорошие, который так усердно разыскиваем?
Ответили с готовностью:
– Народ. Лучшие его представители.
– Чем убедите?
– Доказательством от противного. Если мы не народ, то кто же?
У петуха зажегся глаз. Клюв заострился. Шпоры на ногах изготовились к бою. Гребешок набух черной кровью ярости.
– Замечательно! Просто великолепно!.. Вас-то нам не хватало.
Штрудель забеспокоился:
– Давай пересядем от них. Пересядем давай…
– Сидеть! – приказал петух и вопросил с умыслом: – Согласны ли вы, господа народ, с таким тезисом? Ничто не дано постигнуть, ибо чувства наши ограничены, разум слаб, жизнь коротка, и лучше воздержаться от всякого суждения.
– Простите, – возразил Двурядкин со свойственной ему неуемностью. – Но вы, кажется, петух, а петухам умозрения не свойственны.
– Петух, – согласился Штрудель. – И еще какой! Хоть сейчас на блюдо.
– Мой друг не ошибается, – подтвердил петух. – Однажды меня начинили каперсами с шампиньонами, подали под апельсиновым желе к столу Людовика Четырнадцатого, но я предусмотрительно исчез из-под светлейшей вилки, и бедняга Ватель, метрдотель короля, заколол себя шпагой от конфуза-огорчения.
Двурядкин с Трехрядкиным поежились на скамейке:
– С кем имеем честь?
Представился не без скромной гордости:
– Перед вами натурфилософ, хиромант и астролог, сподвижник духовных озарений доктора оккультных наук, имя которому – Филипп Теофраст Бомбаст фон Гугенгейм.
Двурядкин с Трехрядкиным хищно нацелились, сметливы, увилисты и настырны:
– Это мы опровергнем…
– Это немедленно…
– Ибо неоспоримо, что Филипп…
– Неопровержимо, что Бомбаст…
Петух переждал бурные излияния, затем продолжил:
– Не вникнуть ли нам, господа народ, в первопричины с первоосновами? В начало начал всего сущего?
– Вникали… – ответили.
– И отбросили за ненадобностью…
– Ползучий эмпиризм…
– Чувственный опыт, не более того…
– И всё же, господа народ, и всё же!.. Видна ли человеческая физиономия на диске луны? Встречаются ли планеты, сбежавшие с орбиты по собственной воле? Необходимы ли клизмы и кровопускания при заболевании чумой? Прочий увлекательный вздор, волновавший мыслителей прошлого.
Встал со скамейки неприглядный мужчина, вопросил с затаенной угрозой:
– Кто произнес это слово?
Пассажиры в едином порыве ткнули пальцем в виновников:
– Вот…
– Они-с…
– Произнесли слово – прошлое…
– Без достаточного к тому осуждения…
Мужчина подошел вплотную, сказал деловито:
– Повязочку. Позвольте повязочку на глаз.
– Зачем?
– Кто прошлое помянет. Без достаточного к тому осуждения. Таков у нас обычай: глаз вон.
Штрудель взволновался:
– А как же историки с археологами?
Ответил обстоятельно:
– Работаем над этим. Стараемся. Имеем результаты. Археологам не дозволено копаться во вчерашнем дне, а историки воссоздают такое прошлое, которому путь в будущее.
Поехали дальше. С повязками на глазу.
У петуха на левом, у Штруделя на правом.
– Мы на планете, – решил Штрудель. – Которая сбежала с орбиты. Иначе как объяснить всё это?
– Тем не менее… – продолжил одноглазый забияка. – Тем не менее, господа народ, предлагаю обсудить назревшие призывы. Без театра нет амфитеатра! Без освещения нет просвещения! Без порнографии нет кинематографии!
Двурядкин с Трехрядкиным даже подпрыгнули от возмущения:
– Принудительно! Незамедлительно! В каком веке обитаете, сподвижник озарений?..
Петух возрадовался, чечетку отбил на трамвайном полу.
– Имейте в виду, – пообещал. – Будущее ваше незавидно. Наделаете столько закрытий, что никто не захочет делать открытия. Минимум останется при вас, максимум отдадут другим.
И повелел Штруделю:
– Возвещай!
Тот возвестил в проблесках озарений:
– Не обозначит ли это, господа народ, смену понятий? Не явится ли в мир созидатель, мыслящий поперек, – не тварь кишащая?
Переглянулись. Запаниковали:
– Неубедительно.
– Несостоятельно…
– Нам с вами не по пути…
И выскочили на ходу из трамвая, Двурядкин вслед за Трехрядкиным.
Кавалер ордена задумчиво сказал вослед:
– Не бывает абсолютного ничтожества. Всякое ничтожество – относительно, и это настораживает.
– Следующая остановка: Галерея беззаветной преданности.
6
Петух решил позабавиться.
– Пошалю. Ох, и пошалю теперь…
Выкрикнул на весь вагон:
– Попрошу встать!
Все встали.
– Попрошу вслушаться!
Все вслушались, внимая и трепеща.
– Записывать можно?
– Записывать нужно. А лучше – запротоколировать.
Зашагал по вагону из конца в конец, с пристрастием оглядывая пассажиров, выбрал первую жертву, вопросил строго:
– Не народ ли будешь?
Стоял перед ним тощий язвенник, застарелый, не иначе, мученик с глубокими морщинами на лице. Усы вислые. Нос во вмятинах. Пятнистая лысина в веснушках.
Склонился над петухом, прошептал с опаской:
– Был некогда народом, а ныне в сомнениях. Ибо страдаю раздвоением личности, и кого в меня внедрили, какой народ – неизвестно.
Тут уж Штрудель вмешался:
– Кто таков? Каков род занятий?
Ответил с готовностью:
– Составитель кроссвордов, сокрушен и подавлен.
– Отчего сокрушен, отчего подавлен?
– Скудоумие наблюдаю. Необратимое отупение… Как хорошо начинали когда-то‚ как увлекательно! Пять букв по вертикали, приток Амазонки: все отгадывали. Но теперь! Что теперь?.. Три буквы по горизонтали, первая – Н‚ последняя – Л…
Возопил в отчаянии:
– Река на севере Африки, кто знает?
Общее старание. Напряг извилин:
– Надо подумать. Так сразу не сообразишь…
Продрал ногтями лысину, кулаком долбанул по лбу:
– Бегаю по улицам. Цепляюсь к прохожим. Первая буква – Н, последняя – Л: утолите мое нетерпение.
– Утоляют?
– Куда там… Страдаю оттого душевным надрывом и раздвоением личности. Выискиваю наивернейший способ ухода из жизни, чтобы одна личность сгинула, а другая осталась.
Штрудель проникся жалостью к мученику.
– Я, – сказал. – Утолю ваше нетерпение. Река на севере Африки – это…
– Нет! – возопил с такой силой, словно возмутились в нем оба народа. – Не смейте! Оставьте наедине! С моим надрывом!..
– Вольно! – приказал петух и перешел к следующему пассажиру. – Кто таков?
Кругленький, упитанный, благодушный – хорошо выспался на пуховой перине, вкусно позавтракал, вытер салфеткой масляные губы, чмокнул жену перед уходом, отшлепал для острастки примерных деток.
Сообщил с охотой:
– Местный провизор. Который не в своем уме.
– Не народ ли будешь, провизор? Претендуешь на столь почетное звание?
– Претендую. И даже очень. Дабы обладать им единолично.
– Каким образом?
– Прихожу в аптеку, истираю в ступке полезные снадобья, пригодные для излечения, добавляю капельку смертоносного яда кураре, чтобы искоренить шевеление в домах и на улицах.
– Даже так? – поразился Штрудель.
– Даже так, – и облизал пухлые губы. – Зачем бродить сорок лет по пустыне, до полного вымирания?
– Население про это знает?
Вздохнул:
– Знает, к сожалению. Наслышано. Оттого и не приходят за лекарствами. Но я не отчаиваюсь, нет, нет!..
– Понятно, – пощурился петух. – Попрошу подписку. О невыходе из трамвая.
Шагнул вдоль строя. Штрудель шагнул следом.
– Народ?
– Народ. Без царя в голове. Которому всё под силу.
Рот разинут. Глаза шальные. Волосы спутанные. На затылке форменная фуражка, на плече сумка с письмами-бандеролями.
Прокричал с усердием:
– Проживая жизнь с великой приятностью… Разношу почту по сиюминутному хотению, независимо от адреса: "Это вам. А это уж вам".
