Ледник - Йоханнес Йенсен

Наконец Видбьёрн начал собираться в путь. Корабль был почти готов, он вышел довольно вместительным. На него надо ведь было погрузить и телегу, и несколько пар лошадей; еще бы! И за морем придется кататься.

Оставалось только запастись зерном на несколько недель – до далекой земли путь неблизкий. И Видбьёрн не замедлил помочь Воор разжиться зерном. Он видел, как она ходила и ковыряла землю суком, чтобы вскопать ямки для зерен, и разом повернул дело по-новому: придал суку удобную изогнутую форму и впряг в него быка: Воор незачем было тратить свои силы. Теперь еще одна богатая жатва – и они могут сняться с места!

КРОВЬ ЗАГОВОРИЛА

Наступила весна великого путешествия; корабль стоял вполне готовый к отплытию, жадно разинув на море свою драконью пасть.

Видбьёрн развел в этом году свой обычный костер с радостной надеждой запалить следующий в своих новых владениях. Зато Воор на этот раз скрепя сердце сеяла в землю зерно; она знала, что ей не придется жать его. Но она все-таки сеяла, потому что зерно дала земля и в землю оно должно было возвратиться.

Вместе с перелетными птицами вернулись бродячие Гревлинги, и их щедро угостили жертвенным конским мясом. Видбьёрн по случаю предстоящего плавания принес жертву солнцу, луне, морю, земле и всем силам природы. Жертвоприношение сопровождалось обильными пирами, на которых Гревлинги угощали хозяев берущей за сердце музыкой. Арфа неистово гудела, словно ветры всего света, барабан стучал, словно переполненное горем солнце, а костяная дудка жалобно хныкала; потерянная земля была близка! Между номерами музыкальной программы Гревлинги, зимовавшие на месте, делились новостями с родичами, вернувшимися с юга; они усердно шушукались между собой, но Видбьёрн, увлеченный музыкой, ничего не видел.

Все же он заметил, что его гости в несколько подавленном состоянии духа, и устроил катание на своей новой чудесной телеге – авось они повеселеют, когда увидят, как он правит конями и громыхает по степи. Сверкающие глаза Видбьёрна, обыкновенно столь зоркие, не заметили, что Гревлинги стояли, втянув шеи в плечи и давясь от бешенства; не слыхал он и того, как они скрежетали зубами, сжав губы и онемев при виде его быстрой езды.

И новые свидетели этой шальной скачки были оскорблены до глубины души. Недолго было умереть со страху, глядя на колеса, вертевшиеся с такой бешеной скоростью, что почти нельзя было различить спиц. А как они громыхали! Словно издевались над самим Громовержцем и теми, кто стоял тут и слушал. Да разве мало собственных ног, чтобы ходить?

И что же будет дальше? Что воображает о себе этот чужак, у которого в голове вспыхнуло безумие и который так дерзко и упрямо пытается ослепить всех и каждого своими нелепыми выдумками? Мало ему было существующих обычаев и обрядов? Или он хочет во что бы то ни стало не быть похожим на других? Ведь он не выше всех прочих людей – это он сам доказал, обращаясь с ними, как с равными. А они все-таки дали себя поистязать! Ведь сколько меди пошло на его корабль да на колеса проклятой его громыхалки, той самой меди, что прежде украшала шеи и носы Гревлингов; она позеленела от их пота и, в сущности, была их собственностью! Да что он еще сказал?..

Да, Видбьёрн сказал нечто, уязвившее Гревлингов глубже всего остального; при одном воспоминании об этом желчь разливалась у них до самых белков глаз. Видбьёрн случайно обронил на ходу это свое замечание, да и забыл о нем; но для туземцев оно явилось кровной обидой, такой страшной грубостью, которую нельзя было простить.

Он во всеуслышание сказал, очевидно рассчитывая отравить Гревлингов до мозга костей, что большое счастье, что он с самого начала додумался пустить судно носом вперед, не то, пожалуй, люди до скончания веков плавали бы боком! Вот что сказал он, и как это было бессердечно! Гревлинги ни о чем больше не совещались на пирах Видбьёрна и вкладывали всю свою душу в музыку и пение, чтобы усыпить в Видбьёрне всякое подозрение.

Несколько дней спустя после разведения костров Видбьёрн отправился в степь за дичью. Недоставало еще кое-каких запасов для корабля, а по рассказам Гревлингов, в степи кое-где появились большие стада буйволов. Гревлинги же посоветовали Видбьёрну взять с собою четверых взрослых сыновей; они поехали верхом, а он в телеге.

А днем, через несколько часов после их отъезда, к жилищу Видбьёрна стали со всех сторон подползать Гревлинги и толпами засели в кустах вокруг, а трое-четверо открыто направились в дом.

Дома оставались только Воор с тремя дочерьми, из которых младшая была еще совсем маленькая, да сын-подросток по имени Орм[8]. К нему-то и обратились Гревлинги и завели разговор о всяких пустяках. Орм хорошо знал их; они часто приходили во двор Видбьёрна с разными просьбами. На этот раз они попросили только глиняный горшок, но когда Орм повернулся к ним спиной, чтобы пойти за горшком, они набросили на него ременные арканы и повалили наземь. Орм отчаянно сопротивлялся и чуть-чуть не высвободился, да подоспели на помощь другие Гревлинги и одолели мальчика.

На шум вышла Воор с маленькой девочкой; внизу в каменном доме остались две взрослые дочери. Воор ни слова не сказала Гревлингам. Взглянув на них и увидав лежащего на земле связанного Орма, она одной рукой схватила тяжелую дубину, другой подняла и прижала к себе девочку и принялась биться за свою жизнь и за жизнь детей. Билась она, пока свет не погас в ее глазах, неистовствовала, как разъяренная медведица, пока не потеряла сознание.

Гревлинги все прибывали; травы и кусты вокруг дома кишели ими; их было такое множество, что они образовали сплошную массу, колыхавшуюся, как море во время прилива и отлива; теснились, лезли друг на друга и даже мешали друг другу предпринять что-нибудь. Но мало-помалу они справились: одни взялись за корабль, другие ломали сани Видбьёрна, третьи убивали домашних животных. Обеих старших дочерей вытащили из дома; они громко кричали, но им бросили на головы шкуры, и заглушённые крики похищенных девушек скоро замерли вдали.

Одна кучка схватила Орма и поволокла к дереву, чтобы замучить. Глаза у Гревлингов готовы были выскочить из орбит от кровожадной ярости, волосы торчали дыбом, как шерсть у хищников ночью, все тело подергивалось, они сопели и фыркали. У них даже язык отнялся от судорог, сводивших скулы и растягивавших рот в холодном злобном смехе. Раздавался лишь голос Орма, раздавался так одиноко, потерянно среди этого множества людей. Мальчик говорил много, словно ему надо было сразу истощить весь свой запас слов. При этом его ломающийся, как у всех подростков, голос звучал ровно и спокойно, даже во время истязаний.