Гамаюн. Жизнь Александра Блока. - Владимир Николаевич Орлов

Умозрительному и отвлеченному, «логике» он пытался противопоставить «внутреннее откровение», иными словами – свой личный мистический опыт. Попытка, что и говорить, наивная, но знаменательная: за ней стоит инстинкт художника, стихийное понимание того, что источником творчества могут служить не искусственные и мертвые аллегории, но «образ жизни» и личная «жизненная драма».

Как бы уйти от безжизненных теорий и бездейственного созерцания – вот о чем неотступно думает Блок в это важное для него время, не останавливаясь перед своего рода переоценкой только что обретенных ценностей. В письме к отцу (5 августа 1902 года) он признается, что из «потемок» (хотя бы и «вселенских») его тянет на «свет божий», и тут же размышляет о своем «реализме», который «граничит с фантастическим» (в духе Достоевского).

В письмах к другу своему Александру Гиппиусу (очень дальнему родственнику Зинаиды, с нею никак не связанному) Блок настойчиво твердит о «дремлющих силах», о том, что ощущает желание «трех жизней», как Аркадий Долгорукий в «Подростке», – только бы не провести, упаси боже, одну в сплошном «созерцании». В качестве аргумента привлекается пример… Менделеева: «Погрязшие в сплошной и беспросветной мистике, конечно, не помнят о Менделееве… Однако Менделеев, не нуждаясь в мистических санкциях (я не бранюсь, а только отдаю должное), – человек «творчества» как такового… Разве Вы не видите, что все порываются делать, может быть, лишь некоторые стараются еще оградить себя «забором мечтаний». «Мистическое созерцание» отходит. «Мистическая воля» – дело другое… Вселенский голос плачет о прошлом покое и о грядущем перевороте» (23 июля 1902 года).

Просыпающееся чувство жизни, душевной активности особенно отчетливо прослеживается в письмах к Л.Д.М. Связывая с возлюбленной свои «живые надежды», лежащие в сфере «земного бытия» («Настоящее все – вокруг Тебя, живой и прекрасной русской девушки»), он терпеливо, из письма в письмо, втолковывал ей, что именно она дает ему полноту ощущения жизни: «С тех пор как Ты изменила всю мою жизнь, я чувствую с каждым днем все больший подъем духа»; «Ты – первая причина, заставившая меня вскрыть в себе свои собственные силы, дремавшие или уходившие на бессознательное»; «Свой «мистицизм» я уже пережил, и он во мне неразделим с жизнью».

Я и молод, и свеж, и влюблен,Я в тревоге, в тоске и в мольбе,Зеленею, таинственный клен,Неизменно склоненный к тебе.Теплый ветер пройдет по листам —Задрожат от молитвы стволы,На лице, обращенном к звездам, —Ароматные слезы хвалы.Ты придешь под широкий шатерВ эти бледные сонные дниЗаглядеться на милый убор,Размечтаться в зеленой тени.Ты одна, влюблена и со мной,Нашепчу я таинственный сон,И до ночи – с тоскою, с тобой,Я с тобой, зеленеющий клен.

Он начинает по-новому осознавать и оценивать свое ближайшее будущее как художника, поэта: «Из сердца поднимаются такие упругие и сильные стебли, что кажется, будто я стою на пороге всерадостного познания… Жизнь светлая, легкая, прекрасная. К счастью, мы переходим из эпохи Чеховских отчаяний в другую, более положительную: «Мы отдохнем». И это правда, потому что есть от чего отдыхать: перешли же весь сумрак, близимся к утру. Чего только не было – и романтизм, и скептицизм, и декаденты, и «две бездны». Я ведь не декадент, это напрасно думают. Я позже декадентов. Но чтобы выйти из декадентства, современного мне, затягивавшего меня бесформенностью и беспринципностью, нужно было волею божией встретить то пленительное, сладостное и великое, что заключено в Тебе. И открылось дремавшее сердце…» (26 декабря 1902-года).

Удивительна эта проницательность юноши, еще не напечатавшего ни одной строки, но уже догадавшегося, что он «позже декадентов».

В том, что Блок отвращался от Мережковских, были и дополнительные причины, связанные с его любовным романом. С раздражением отнесся он к бестактным расспросам Зинаиды Гиппиус, обожавшей совать нос в чужие дела: как следует понимать намерение его жениться на той, кого он сделал Прекрасной Дамой, центром и содержанием своего духовного мира – нет ли в этом измены мистическому идеалу? Недаром он решительно уклонился от исполнения настоятельной просьбы Гиппиус познакомить ее с Л.Д.М.

Гиппиус со своими присными очень «не сочувствовала» женитьбе Блока.

Из-за этого она чуть было не поссорила его с Андреем Белым. «Он был очень удручен вашей женитьбой и все говорил: «Как же мне теперь относиться к его стихам?» – писала Гиппиус Блоку. – Действительно, к вам, т.е. к стихам вашим, женитьба крайне нейдет, и мы все этой дисгармонией очень огорчены».

Блока непрошеное вмешательство в его личную жизнь глубоко возмутило. «Каков Бугаев!» – воскликнул он в письме к Л.Д.М. (которой переслал послание Гиппиус) и заверял ее, что если это действительно так, они с Сергеем Соловьевым «останутся вдвоем». О Мережковских он говорил с холодным презрением: «Господа мистики, «огорченные дисгармонией» (каково!?), очевидно, совершенно застряли в непоколебимых математических вычислениях. Я в первый раз увидел настоящее дно этого тихого омута».

В ноябре 1902 года было написано:

Ушел я в белую страну,Минуя берег возмущенный.Теперь их голос отдаленныйНе потревожит тишину.

Они настойчиво твердят,Что мне, как им, любезно братство,И христианское богатствоСамоуверенно сулят.

Им нет числа. В своих гробахОни замкнулись неприступно.Я знаю: больше чем преступноБудить сомненье в их сердцах.

Я кинул их на берегу.Они ужасней опьяненных.И в глубинах невозмущенныхМой белый светоч берегу.

Не приходится сомневаться, что стихи эти подсказаны отношением к «неохристианам» из круга Мережковских. Символика белого («белая страна», «белый светоч») – опознавательный знак соловьевства. Чем решительнее отвращается Блок от мережковщины, тем больше старается он сохранить верность своей соловьевской вере (наполняя ее своим содержанием).

Начинается символическое противопоставление темного, бесовского Петербурга – белой, чистой, соловьевской Москве.

Александр Блок – Л.Д.М. (18 декабря 1902 года): «Сегодня опять были разговоры о Мережковских, о религиозно-философском обществе и т. п. Скоро мы „оставим всех Мережковских“. Зинаиду Николаевну я понял еще больше, она мне теперь часто просто отвратительна. Чем больше я узнаю о „петербургском“, тем глубже и чаще думаю и чувствую по-„московски“. Чего хотят все эти здешние на „освященном месте“?.. О, как они все провалятся! Я же с Тобой и от Тебя беру всю мою силу противодействия этим бесам. А силы понадобится много».