Хроника стрижки овец - Максим Кантор

«Не могу молчать!» – вот что сейчас актуально, классический призыв. Вот эти слова из уст русского творца – именно то, чего ожидает мир.

По бульварам идет прекрасная демонстрация свободных от страхов, забот и ответственности людей. Радостные лица, улыбки во весь рот. Веселая толпа катится по бульварам. Народ, смеясь, прощается со своим прошлым, с угнетением, со страхами, с тоталитарным режимом. Впереди – лидеры, румяные, толстые, довольные.

Усталый серый оксфордский профессор спрашивает: «Это дети?»

Новое слово

Антонио Негри – философ; он говорит, что учился у Спинозы и Маркса. Впрочем, непосредственное окружение было не всегда академическим. Как это случалось с итальянскими левыми интеллектуалами – с Грамши, с Кампанелла или с героем романа «Овод», – Негри много лет провел в тюрьме. У Негри навсегда бледное лицо, при том, что он живет в Венеции, где много солнца, – просто он долгие годы жил без дневного света. Когда шутит, улыбается сухими тонкими губами; это не сочная итальянская улыбка – а трещина на лице. Мы много раз сидели за рюмкой вина – так вот он пьет вино, не смакуя вкус, а утоляя жажду; ему все равно, какое вино – лишь бы мокрое.

После того как он вышел из тюрьмы, Тони опубликовал две важные книги «Империя» и «Множество» – он описал общество, и стал в этом обществе моден. Не то чтобы его читали, сейчас вообще мало читают, но сослаться на него очень даже недурно. Во всяком случае, многие модные люди поставили мне в плюс дружбу с Тони.

Я позвал его принять участие в конференции, которую проводил в Оксфорде, – тема: кризис цивилизации.

Тони Негри сообщил, что ему есть что сказать, имеется пара соображений.

И оксфордская профессура была довольна – Негри прежде считался опасным, а сейчас уже не считается, он просто модный мыслитель левого толка, вроде Жижека, который пишет вступительные статьи для разнообразных биенналле и разрезает ленточки на банкетах. То есть в восприятии профессоров Тони был именно таким: немного странным, с интригующей биографией, но очень популярным. И вообще в Оксфорд принято приглашать одиозных персонажей, они собирают аудиторию; говорят, даже авантюрист Березовский приезжал как-то. Разумеется, на философский диспут авантюриста из России не позовут – но тут философ, популярный. Такие порой говорят свежее слово в науке.

И вот Тони Негри вышел на трибуну, тощий и бледный, в потертом пиджачке. В Оксфорде, надо сказать, так и надо одеваться – принято, чтобы пиджак был потертый, а брюки мятые, рассеянные профессора могут себе позволить. Так что Тони соответствовал принятому стилю. И на него смотрели благосклонно; он и говорил хорошо, академически фундированно. Английский не ахти – так что с итальянца спрашивать.

Сначала Тони говорил о том, каковы, на его взгляд, причины кризиса – они не только экономические, не только финансовые, но шире – идеологические, культурные, цивилизационные. Он принялся описывать ситуацию, говорил о неизбежной войне, затем перешел к критике капиталистической идеи как таковой.

Его прервали вопросом: мы, мол, это прежде слышали, но есть ли конкретные рецепты, как сегодня выходить из кризиса?

Тони поправил очки, сказал:

– Да, разумеется. Важно, чтобы капитализм не привел к новой войне. Рецепты простые. Восстание, экспроприация фабрик и заводов. Возвращение ресурсов в собственность народа.

Профессора, конечно, люди воспитанные, это вам не щелкоперы из московских журналов. Тут никакого подхихикивания не бывает, языком не щелкают, пальцы у виска не крутят. И, в отличие от щелкоперов, ученые знают про революции не только то, что это кровавое злодейство и нарушение благостного хода цивилизации. Однако наступила неловкая пауза. Тони спокойно, не меняя интонации, договорил про экспроприацию недр, сел на место.

Английские ученые сделали вид, что ничего не произошло. Воспитанный человек, как известно, никогда не заметит, что его сосед пролил соус. Как ни в чем не бывало, продолжали они диспут – обсуждались острейшие вопросы, но, разумеется, до крайностей не доходило: мера должна быть.

И только в самом конце беседы один профессор спросил:

– Кто мне скажет, в каком мы сегодня году – в тридцать третьем или в тридцать девятом?

На смерть проекта

Сталинский режим, погубивший много людей и убивший цвет интеллигенции, – никто из деятелей искусства не критиковал.

За исключением «Бани», «Клопа» и рассказов Зощенко – критики общества не существовало вообще. Начнешь вспоминать, и вспомнить нечего. И странно: как же так, искусство убивали, людей сажали – а гуманисты молчали. Я уж не говорю про сострадание народу. Но вот, допустим, расстреляли Гумилева – а «на смерть поэта» никто не написал стихов. Или, скажем, расстреляли Тухачевского, выслали Троцкого, а никто не отреагировал – хотя еще вчера интеллектуалы вились подле этих лидеров. Бабель погиб, Мейерхольд, Михоэлс, Кольцов, и вообще много арестов – и ничего.

Сегодня, конечно, стараются так представить дело, будто протестовали вовсю. Пьесу «Батум», «Оду Салину», строки «мы пришли сказать, где Сталин, там свобода, мир и величие земли» поминать не принято. У тех же авторов чаще цитируют «Век-волкодав» и «Реквием».

Но у литераторов хоть крошки протеста имеются. Не системного, не продуманного протеста, небурные всплески эмоций – такое редко, но можно отыскать.

А в изобразительном искусстве вообще ничего нет.

Никто, никогда, ничего критического не нарисовал.

Сейчас, на фоне кризиса, стали поругивать обманувшую нас Европу: ах, они, оказывается, не очень-то духовные люди, они (сегодня мы это осознали остро) плохому нас научили. Двадцать лет назад считалось, что высшие достижения культуры размещены на Западе – а нынче это положение стремительно устарело.

Однако, если взглянуть на изобразительное лишь искусство, мы увидим, что западные художники с плохим боролись – в отличие от своих российских коллег.

В западном искусстве принято сочувствовать чужой беде – это даже является критерием гуманистического творчества. Так повелось, что художнику стыдно промолчать. Гойя оставил потомкам рассказ о «Бедствиях войны», а Домье нарисовал «Улицу Транснанен, 19», где расстреляли повстанцев. Мы можем воссоздать атмосферу Третьего рейха по гравюрам Гросса, мы можем почувствовать гнев европейского интеллектуала по «Гернике».

В Европе работали Гросс, Дикс, Пикассо, Эрнст, Ривера, Дали, Шарль, Руо, Паскин – они свидетельствовали о времени и давали времени оценку.

А в России никто из авангардистов и линии не провел, рассказывая о лагерях и казарме.

И это поразительно.

Почему так случилось, что Пикассо написал «Резню в Корее», а Делакруа – «Резню на острове Хиос», почему Домье рисовал карикатуры на членов июльского парламента, почему Гросс написал, как буржуи гнобят рабочих в Берлине, почему Паскин нарисовал, как обыватели превращаются в свиней, почему Руо написал «Homo Homini», почему даже такой эгоист, как Дали, написал Гражданскую войну – а русские художники во время сталинских репрессий, во время коллективизации, процессов тридцать седьмого года, ежовщины – не написали ни одной протестной картины?

Как это так произошло?

Позвольте: людей же безвинных убивали! Вопиющее же дело! Ведь миллионы пострадали! А ничего не нарисовано. Вообще ничего.

У Родченко, Малевича, Поповой, Татлина, Экстер, Гончаровой, Ларионова, Лисицкого, Розановой, Древина, Явленского, Клюна, Удальцовой – ничего на этот счет не сказано.

Ну хоть что-нибудь покажите, пусть набросок! Ничего нет. Квадратики, загогулины, кляксы.

Людей же убивают – это вам не абстракция! Какой же вы после этого авангард, если вам беда неинтересна! Нет, ничего вообще не нарисовали на эту тему. Работали, конечно, заказы брали, экспериментировали, искали, праздники оформляли, квадратики рисовали, а ничего разоблачительного не нарисовали.

То, что произведения так называемого авангарда отправили в запасники и запретили в позднее советское время, вовсе не связано с тем, что опальные мастера говорили некую запретную правду. Таковой правды не существовало – и в этом огромнейшее разочарование. Мы тщимся вообразить себе некие баррикады духа – а их не было. Было такое пустое место – оупенспейс, так сказать, – а потом его за ненадобностью прикрыли. Вот и все. И грустно сознавать, что ничего байронического не произошло. Это обычная лакейская судьба – в их услугах перестали нуждаться и отправили в богадельню, вот и все.

Никто из так называемых авангардистов никогда не выступал против казарменного быта и террора, – напротив, они по мере сил пропагандировали казарму, никто не выступал за человека и против его унижения, напротив, со всей страстью – за унижение человека. Картины Малевича есть рабочие планы казарменных городов – и ничего иного они не содержат. Никто не выступал против арестов – а вот доносы писались Малевичем с энтузиазмом, когда он боролся за начальственный пост в Витебске. Служили истово, казарму чтили, парады оформляли – а вот протестного искусства как-то не планировалось.