Ярость ацтека - Гэри Дженнингс

Мой бедный garrancha так долго обходился без женского лона, что теперь меня беспокоило лишь одно: а утомится ли он вообще хоть когда-нибудь? Пока же он, как, впрочем, и тот жаркий цветок, куда он вновь и вновь проникал, не ведали усталости. Не берусь сказать, было то райское наслаждение или безумный дар самого ада, но только, похоже, мой истомившийся garrancha и его подруга зажили самостоятельной жизнью, желая наверстать упущенное, и от нашего с Мариной сознания тут уже ничего не зависело.

Вся трепеща и вновь и вновь сливаясь со мной в экстазе, она сжимала меня все крепче, целовала, кусала, грызла, впивалась в мои губы, как будто не в силах остановиться. Ее ногти царапали мою спину, бока, ягодицы и бедра.

Правда, один раз Марина все же прервала эту безумную скачку, чтобы, как она сказала, «охладить лоно».

Марина взяла меня за руку и завела в пруд, и некоторое время мы нежно ополаскивали друг друга, но потом как-то само собой получилось, что особое внимание при этом уделялось некоторым... ну, словом, особым местам. Потом она объявила, что хочет поцеловать то, что доставило ей сегодня столько радости, и без промедления коснулась моего garrancha губами, затем взяла его в рот и начала, посасывая, ласкать языком, что очень скоро вновь повергло меня в полнейшее неистовство, и безумный круговорот возобновился.

В конце концов я вернул Марине подаренное наслаждение, хотя не могу сказать, что именно ласкал мой жадный язык: благоуханные райские врата или жаркое жерло ада. Ласки сменялись ласками, объятия и поцелуи воспламеняли нас снова и снова, и так продолжалось весь остаток дня, до самых сумерек.

Мне бы хотелось сказать, что в тот день я показал Марине, что значит на самом деле заниматься любовью, однако, не кривя душой, могу похвастаться лишь тем, что оказался достойным партнером. Учить мне ее было нечему, ибо прекрасная индианка была самой настоящей bruja, ведьмой, и впервые в жизни женщина владела мною так же, как и я ею. Как я уже говорил, во время этого любовного неистовства наши тела, и особенно их интимные части, жили собственной жизнью, повинуясь только собственной воле и своим безумным желаниям. В эти мгновения казалось, что ничто на свете не способно разомкнуть наши объятия и разъединить нас. Я не уверен, что это было бы под силу даже самой смерти.

Но всему приходит конец, и вот мы, выбившиеся из сил, уже ни на что не способные и потому невинные в своей наготе, замерли, некоторое время оставаясь неподвижными и безмолвными.

Наконец я спросил:

– У тебя давно этого не было?

– Да, весьма долгое время, с тех пор как этого негодяя, моего мужа, пристрелил ревнивый соперник. Но и когда он был жив, я ни разу не испытывала с ним ничего подобного.

– Un hombre duro? – спросил я. – Крепкий мужчина он был, а?

– Un hombre nada. Как мужчина он был никакой.

Марина говорила все это с закрытыми глазами, а, открыв их, перекатилась на меня, вправила в себя моего дружка и проговорила:

– В одном ты был не прав. Твое мужское достоинство больше и тверже, чем пушка.

После такого заявления мой поникший было amigo таинственным образом воспрянул, и мы возобновили свой безумный танец.

27

Прежде чем вернуться в дом Марины, мы снова охладились в пруду, непринужденно, словно были знакомы целую вечность, болтая о том о сем, причем я ни разу не вспомнил о том, что она принадлежит к народу ацтеков. Впрочем, как и о том, что рано или поздно нам с Лизарди придется отсюда убраться. Об этом мне просто не хотелось думать.

– Я хочу показать тебе одного из моих питомцев, – сказала Марина. – Покупатель на него у меня уже есть, но сначала я должна приучить скакуна к седлу.

Она некоторое время вела невыезженного буланого коня вокруг поля, поглаживая его по шее, глядя ему в глаза и шепча что-то невнятное, а потом вдруг без седла вскочила ему на спину, и жеребец понес ее по лугу. Сначала скакун брыкался, вскидывался на дыбы, пытался ухватить наездницу зубами за руки или за ноги, метался из стороны в сторону, но постепенно утихомиривался, замедляя аллюр.

На все про все у Марины ушло полчаса, и вернулась она уже на объезженном коне. Набросила на него седло, подтянула подпругу и снова проехалась, после чего надела и уздечку. Конь, похоже, больше не возражал.

Я смотрел на все это как завороженный, ибо был потрясен тем умением и непринужденной легкостью, которые только что продемонстрировала моя возлюбленная. Мало кто из vaquero мог бы сравниться с Мариной в искусстве верховой езды, а уж превзойти ее в уверенности было просто невозможно. Оставалось лишь поражаться тому, на что может быть способна женщина.

– Как ты это проделала? – допытывался я.

– Я просто говорила с ним время от времени, вот так... – Она прошептала что-то коню и слегка потрепала за ухо, нежно поглаживая его шею и нос.

– И давно ты с ним разговариваешь?

– Несколько дней.

Мне потребовалась бы неделя усиленной тренировки, чтобы приучить буланого к седлу, а потом еще одна неделя на шпоры, шенкеля, арапник.

Вскоре Марина оставила лошадь и подошла ко мне. Я стоял, прислонившись к изгороди и покуривая сигару.

– А ты сам разве не так делаешь?

Я покачал головой.

– Я обучаю лошадей так же, как и женщин, – загоняю их до полусмерти, пока не взмокнут.

Она рассмеялась настолько громко, что конь прянул с негромким ржанием. Ее глубокий, горловой смех совсем не походил на хрустальные колокольчики Изабеллы, однако мне он, по крайней мере сейчас, нравился больше.

– А мне казалось, ты бросила разводить caballos, – заметил я, кивнув на лошадей.

– Я нашла покупателя, который ничего не имеет против того, чтобы приобрести коня, выращенного и обученного женщиной. Точнее, покупательницу – вдову владельца гасиенды. – Она оценивающе посмотрела на меня острыми, проницательными глазами. – Кстати, о владельцах гасиенд: я так понимаю, что сеньор Айала все еще с нами. Он всем рассказывает, какой ты искусный врачеватель.

Я пожал плечами, стараясь выглядеть скромно.

– Это было пустяковое дело, ничего особенного. Толика медицинских познаний да милость Бога, направлявшего мою руку.

– Боюсь, что в скором времени больные со всей округи выстроятся в очередь у церкви в ожидании твоих чудес.

Подобная перспектива привела меня в такой ужас, что Марина снова весело рассмеялась.

– Если ты захочешь остаться в Долоресе, у тебя здесь будет масса дел по медицинской части.

– Только одно может задержать меня в Долоресе. – С этими словами я снова заключил Марину в объятия и припал к ее губам.

* * *

Когда мы в очередной раз утолили свое вожделение, я решил принести какую-нибудь практическую пользу не только как любовник и помог Марине задать лошадям корм. При этом мы с ней беседовали на разные темы, и чувствовал я себя на удивление непринужденно. Само собой, помянули мы в своей беседе и отца Идальго.