Брик-лейн - Моника Али

Спрятал руки под стол.

Назнин искоса за ним наблюдала.

— В нашей стране прохожие бы остановились. Пришли бы вам на помощь.

— Это моя страна. — Он откинулся на спинку кресла.

Назнин сказала, что ей нужно подшить еще пять штанин, Карим ответил, что подождет. Она не отрывала глаз от своей работы, но все же чувствовала на себе его взгляд. От солнечных лучей, которые ловила игла, на ногтях играли радужные пирамидки. Назнин быстро строчила и думала, что неплохо бы опустить штору, но эта мысль смутила, и она продолжала работать. На последней штанине порвалась и запуталась нить, и Назнин пришлось встать за ножницами.

Оказывается, что все это время он читал, и лицо обдало жаром. Карим поднял на нее взгляд, и Назнин отвернулась.

— Такое сари, — сказал он, — было у моей матери. Я имею в виду такой же материал.

Сари на ней нежно-голубое с темно-зеленой каймой. Материал выбирал Шану. Сказал, что цвет очень нежный, сказал, что так же нежна и ее красота. Комплимент пришелся ей по вкусу, хоть она и догадалась, что Шану просто понравилось само слово «нежный».

Назнин промолчала.

— Мать умерла. Господи.

Карим посмотрел в журнал, как будто ему до лампочки, что мать умерла.

— Как жаль.

— Да. Господи. — И он перевернул страницу. — «Хороший ли вы мусульманин? Двадцать способов это определить».

Карим поднял журнал, и Назнин увидела, что это всего несколько тонких листиков с черно-белым шрифтом, скрепленных в верхнем углу.

Водитель номер один шесть один девять часто дежурил по вечерам. Вечера в квартире стали поспокойней. Девочки делали уроки перед телевизором. Шахана говорила, что это помогает ей сосредоточиться. Биби грызла колпачок у ручки. Смех за кадром никогда не вызывал у нее ответной улыбки, а Шахана научилась ухмыляться со всезнающим видом. Назнин сидела за машинкой. Если работать, не отвлекаясь, если не делать ошибок, то в час получается целых три фунта пятьдесят пенсов. Может, больше. Назнин краем уха слушала телевизор и украдкой смотрела на Шахану, которая лежала на животе, задрав голени, то скрещивая их, то разводя. Назнин вспомнила о пятифунтовых банкнотах, завернутых в тряпочку, засунутых в пластмассовую коробочку, втиснутую в прозрачный контейнер, который спрятан за раковину на кухне. Вспомнила о деньгах в конверте на верхней полке возле Корана, решила, что держать там деньги — харам (запрещено), надо бы убрать. Пересчитала деньги в носке колготок, которые скатала в клубок и сунула поглубже в ящик с нижним бельем. Еще пять отложены сегодня. Еще пятнадцать в пищевой оберточной бумаге в коробке для сандвичей — в дырке в стене рядом с баком для кипячения. Все деньги она отнесет завтра утром в банк «Сонали». Хасина получит их где-то в конце месяца. Часть денег даст Шахане, чтобы та купила и перестала уже клянчить шампунь, крем для тела и заколки для волос.

Иногда Шану и по ночам не приходил домой. Тогда Назнин вставала очень рано, разогревала еду, варила рис, чтобы к его приходу все было готово.

«Сейчас поем», — говорил Шану с порога. Садился за стол прямо в куртке и ел, подскакивал, вспоминая, что не помыл руки, набирал целую горсть еды, не успев опять сесть за стол, просил уксус, чатни[35], дольку лимона, нашинкованного лука на блюдечке, стакан воды.

«А, да, поставь рядом, — говорил он, когда она показывала, что это уже на столе, — поставь рядом, чтобы мне не тянуться».

Он ничего не рассказывал о «Кемптон каре». Ни о мистерах дэллоуэях, ни об уилки. Клиенты оставались тайной за семью печатями. Единственное, что о них было слышно, — все они невежи.

Но Шану настроился философски.

— Понимаешь, я всю жизнь боролся. И за что? Какой прок от этой борьбы? Хватит. Сейчас я просто зарабатываю деньги. Я говорю спасибо тебе. Я веду им счет.

Он отправлял в рот еще горсть риса и держал его за щекой.

— Понимаешь, англичане прибыли в нашу страну, но жить не собирались. Они хотели заработать и все, что зарабатывали, увозили из страны. В принципе, они так и оставались у себя на родине. Душой. Они просто вывозили деньги. Тем же занимаюсь и я. Что уж тут поделаешь?

Теперь Шану говорил языком простого — но образованного — человека. Если случалось провести вечер дома, Шану доставал книги, и его язык менялся.

Шахана переворачивает страницы, отец на диване. Биби в спальне, забралась под стол, села по-турецки и жует кусочек бумажки. У Шаханы на лице полное безразличие, превратившееся в маску. Она на коленках возле дивана, держит книгу под углом к отцу. Он поднял брови. Снова поднял, выше, так что они разошлись на середине лба. Шахана перевернула страницу.

— Ага, — сказал Шану, — поиск знаний. Разве есть на свете более приятные путешествия? Позови свою сестру. — И тут же сам ее позвал: — Биби. Иди сюда, скорее.

Биби прибежала и встала за Шаханой. Шану взял книгу у дочери, сел и пережевал горстку знаний, чтобы выдать в свет:

— Вот что я вам скажу. Люди, которые смотрят на нас свысока, не знают, что я вам сейчас скажу. Здесь черным по белому написано. — Он помахал книгой. — Кто, интересно, сохранил работы Платона и Аристотеля для западной философии в Средневековье? Мы. Мы сохранили. Мусульмане. Мы сохранили их труды, чтобы ваш так называемый святой Фома[36] мог воспользоваться им для собственных умозаключений. Вот что мы дали, и вот какова благодарность.

И Шану, дрожа от возбуждения, поднял палец.

Биби взяла кончик косички и затолкала ее в рот.

— Мрачное Средневековье, — сказал Шану, и его передернуло от обиды, — вот как в своих проклятых христианских книжках они называют этот период в истории. И вас учат этому в школе?

Шану швырнул книгу на пол:

— Это был золотой век ислама, вершина расцвета цивилизации. Не забывайте. Гордитесь, иначе все пропало.

Он снова лег, эта откровенная ложь отняла силы, и девочки отправились было к себе.

— А вы знаете, что ответил Ганди, когда его спросили, что он думает о европейской цивилизации? — спросил он, глядя им вслед.

Девочки остановились.

«Европейская цивилизация? Неплохая идея».

Шану засмеялся, Биби тоже улыбнулась.

— Я вас научу, вы больше узнаете о нашей религии. Будем изучать индийскую философию. Потом буддистскую мудрость.

Он подложил под голову подушку и принялся что-то напевать себе под нос.

Назнин вместе с девочками прибиралась у них в комнате. Над кроватью Биби от стены отошел кусок обоев и свернулся в трубочку. Назнин подняла с пола куклу и положила на край кровати. Под стулом лежала еще одна кукла, уже без глаз, с одной рукой, голая, заляпанная грязью. Назнин увидела ее, но не подняла.

— Не поеду, — сказала Шахана. — Убегу из дома. Открыла шкаф и вытащила сумку. В сумку положила ночную рубашку, пару обуви, джинсы, футболку.

— Я сбегу.

Биби потерла щечки кулачками. Глаза ее покраснели.

— Я хочу с ней.

— Прекратите говорить глупости, — шикнула Назнин.

— Это не глупости! — закричала Шахана. — Не поеду.

Назнин выровняла стол. Взяла в охапку грязную одежду, прижала к груди. Биби ковырялась ногой в тонком ковре, Шахана чесала руки.

— Подождем, а там посмотрим. — Назнин присела на кровать Биби с грязной одеждой в руках. — Мы не знаем, что у Бога на уме.

Этого недостаточно, и Назнин думала, чем бы еще утешить. Вдруг на одну секунду от прилива сил закружилась голова: для своих девочек она сделает все. От приступа силы внутри все так напряглось, как будто ее сейчас стошнит. И так же внезапно вернулось прежнее состояние.

Подошла Биби, села рядом, и Назнин почувствовала тепло от ее тела. На ее школьной блузке чернильное пятно, на щиколотках белые лоскуты пересохшей кожи.

— А ты хочешь уехать? — Биби обратила к матери широкое личико, словно собралась губами поймать материнский ответ.

Назнин рассказала девочкам семейную притчу. Притчу о том, «как была предоставлена Судьбе». Девочки уже не в первый раз слушали историю, но сидели тихо. Она начала со слов «я родилась мертвой» и закончила: «Такова была Господня воля». Она всегда так начинала и заканчивала.

Биби обнаружила корочку на коленке и принялась ее трепать. Назнин раскладывала одежду, вспомнила, что это в стирку, свернула в комок и встала. Уже у двери ее окликнула Шахана:

— Ты не ответила. Это не было ответом на вопрос.

— Это был мой ответ, — сказала Назнин.

Деревня потихоньку отпускала. Образ ее иногда возвращался к Назнин. Такой насыщенный и полный, что слышался запах. Но представить себе деревню получалось все реже. Деревня будто запуталась в огромную рыбацкую сеть, будто Назнин ее тащит, окровавив пальцы о мелкую ячейку, щурясь на солнце, и в глазах мельтешит от сети и ресниц. С годами складок сети все больше, и Назнин начала вспоминать о родных местах по-другому. Начала вспоминать то, что знала, но уже давно не видела.