Грифоны охраняют лиру - Соболев Александр

Никодим сидел в мягком удобном кресле, глядя в темное жерло холодного камина и физически ощущая скорость, с которой вдруг двинулась его жизнь: новые знакомства, события, — мысли так захватили и повлекли его, как будто он попал в поле притяжения силы, которая легко преодолевала сопротивление его собственной воли. В детстве он читал в книжке про животное по имени муравьиный лев, которое роет специальные охотничьи воронки правильной формы, а само, зарывшись в песок, прячется на самом дне. Раззява-муравей, спешащий по своим делам, попадает в эту воронку и скатывается по ее стенке вниз, поскольку не может ухватиться лапками за податливый песок, — а внизу его уже поджидает хитроумный инженер. Никодим тогда недоумевал: для муравья песчинки должны быть по размеру как для нас арбузы — неужели так трудно было бы выбраться из арбузной воронки? (И, кстати, каждый раз, проходя в детстве мимо бахчевого развала, охраняемого сизоусым продавцом, он прикидывал — можно ли забраться вверх по этой куче.) Сейчас же Никодим, сам почувствовавший эту силу притяжения, отличную от привычной земной (прежде всего тем, что она была персонифицирована, действуя избирательно только на него), вчуже сочувствовал несчастному перепончатокрылому. Вернувшийся Заяц прервал его мысли: в руках у него был поднос с пузатой бутылкой и двумя рюмками, а под мышкой квадратный конверт без надписей.

Поставив поднос на столик (причем конверт был предусмотрительно убран подальше) и разлив чайного колера жидкость по рюмкам, он обратился к Никодиму: «Это было еще до того, как Шарумкин ушел в полный затвор. Как-то он оказался на радио в прямом эфире, где обсуждалось что-то… то ли книга новая, то ли спектакль. Был так называемый круглый стол — когда сидят несколько граждан за действительно круглым столом, а перед каждым свисает микрофон, и они в этот микрофон что-нибудь чинно говорят. По сигналу ведущего. Предполагалось, что Шарумкин там посидит, потом, по его собственному выражению, что-то прошамкает про спектакль и уйдет. Но все пошло немного не так. Сейчас оцените. Это первый раз вы услышите его голос?» — «Да». — «Ну, значит, волнующий момент и все такое. Выпейте рюмочку. Может, закусить?» — «Нет, спасибо. Давайте послушаем лучше». Заяц, согнувшись, что-то делал с радиолой, бормоча про себя. Наконец под руками у него что-то щелкнуло и зашипело, раздался маслянистый баритон «...в этой стране большую часть времени считали, что мы знаем все, на что способны наши доморощенные талейраны с меттернихами» («Это не он! — суфлерским шепотом проговорил Заяц. — Слушайте, слушайте»). «Но, признаться, эта новость могла бы вывести из себя даже ко всему привычного наблюдателя. Общим местом считается, что мы отстаем не только от Европы, но даже и от Северо-Американских Соединенных Штатов на пятьдесят, а кое в чем на сто и более лет, но тут уж поневоле задумаешься, не приписать ли к этим числам еще по нулю — тому самому нулю, который представляет собой наиболее выразительный символ того, что означает в культурном, экономическом и прочих смыслах наша богоспасаемая держава». «Немного нервно, но убедительно, — проговорил жеманный женский голос с несколько мяукающими интонациями, принадлежащий, видимо, ведущей. — А что думает по этому поводу наш сегодняшний молчаливый гость, писатель Шарумкин?» Тот, очевидно, сначала сунулся поближе к микрофону, так что первые слова его слились в какой-то нечленораздельный рев, но быстро поправился: говорил он быстро, грассируя, четко произнося слова, но как-то повышая голос и тон к концу каждой фразы. «Р-р-р-р-р-р неравном положении, так что я должен обратиться к нашим любезным радиослушателям с некоторыми разъяснениями. Слушая приятный голос предшествующего оратора, но не имея возможности воочию наблюдать его благородные черты, вы, к глубокому сожалению, упускаете принципиальную, я бы даже сказал, узловую черту его внешности. Дело в том, что наш главный сегодняшний спикер представляет собой удивительную игру природы — это Phthirus pubis, благодаря каким-то таинственным трансформациям разросшаяся до масштабов взрослой человеческой особи. Первый раз обратив внимание на это заворожившее меня обстоятельство, я консультировался со знакомым энтомологом, и он подтвердил — вот видоизмененный хоботок, вот модифицированные одночлениковые ножки с серповидными коготками, еще две пары редуцированных ножек скрыты под этим славным пиджаком» (Заяц, наверняка слушавший эту запись не раз и не два, наслаждался происходящим, стоя у радиолы и улыбаясь надменной ухмылкой тайной причастности. В записи возникла пауза, заполненная шуршанием и щелчками: очевидно, микрофон Шарумкина пытались отключить). «Так вот, продолжаю. Эта волшебная метаморфоза, приведшая к нам в радиостудию обычную лобковую вошь под видом знаменитого журналиста и политолога, ставит перед нами несколько вопросов эстетического, этического и эволюционного плана. Дело в том, что среди наших современников в последние годы, как я замечаю, оказалось довольно много лиц, имеющих то же происхождение. Поскольку большинство из них регулярно оказываются в этой студии, я начинаю думать, не забил ли в окрестностях вашей многоуважаемой радиостанции какой-то таинственный ключ. Да. Но здесь важно отметить другой момент: это случившееся волшебство наделяет бывшую вошь всеми правами человеческой особи, с которой она внешне сходна вплоть до полного смешения, но, напротив, не налагает на нее, учитывая ее членистоногую природу, никаких обязанностей, свойственных человеку. Все это, учитывая пополняющееся изобилие этой популяции, вскоре может изменить нынешний рельеф общества, поставив перед нами новые задачи, ответов на которые мы сейчас не можем дать, поскольку не способны предугадать даже, какого рода эти задачи будут… лишь некоторые общие контуры, да. Впрочем, говоря об институированных отличиях лобковой вши, приобретшей человеческие масштабы, я, кажется, забыл упомянуть о пылком нраве, который, вероятно, сейчас будет продемонстрирован — ибо выдающийся экземпляр этого замечательного насекомого вдруг снялся со своего кресла и пробирается ко мне! Весьма, на мой взгляд, неучтиво распихивая наших собеседников, среди которых, между прочим, есть и дамы! Вот это да! Жаль, что вы не можете увидеть эти благородные черты! Этот горящий праведным гневом хоботок! Эти стоящие дыбом ложноножки с членоусиками!» (Вновь повисла пауза, во время которой слышно было тяжелое дыхание, треск, потом как будто звук падения. Вновь заговорил Шарумкин.) «Удивительным образом наш пылкий членистоусый собеседник почувствовал вдруг прилив усталости на фоне умственного переутомления и прилег отдохнуть. Уверен, что при пробуждении он быстро обретет свой привычный веселый нрав и интеллектуальную подвижность. Я же, вероятно, на этом позволю себе откланяться. Господа, если вам, как и мне, кажется, что наша беседа подошла к концу, может быть, перенесем ее окончание в менее формальное место?» (Слышен звук отодвигаемых стульев и удаляющихся шагов. Заяц жестом показал, что запись еще не кончена.) «Милый, — раздался вдруг мяукающий голос ведущей, — ты в порядке? Этот гад сильно тебя ударил? (пауза) Мы обязательно подадим на него в суд, а еще лучше я сегодня же скажу Виктору Алекса…» «Мы в эфире, дура», — проговорил дрожащим от злобы голосом поверженный политолог, и запись прервалась окончательно.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Ну как? — спросил Заяц с таким горделивым выражением лица, как будто он сам имел прямое отношение к запечатленному на пластинке.

— Неплохо, — осторожно отвечал Никодим. — А что стало с этим, которого побили?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Да ничего, как с гуся вода. Встал, отряхнулся и дальше пошел. Некоторое время писал всюду доносы на Шарумкина. Вот, кстати, удивительная вещь — отчего интеллигенты так любят писать доносы? Ведь в гимназиях, где мы все учились, фискалить было всегда тяжелым непрощаемым грехом, в университете тем более. А как вырос и пошел по прогрессистской линии — все бывшие принципы забыты, поскольку в деле борьбы с инакомыслящими нет компромиссов. Доносы, доносы, доносы — мне рассказывал один знакомый из архива жандармского управления, который ведает там картотеками, что после каждого заседания прогрессистского кружка одна половина собравшихся пишет донос на другую половину — дескать, были такие-то, говорили то-то. А уж если новый журнал образуется, так там чуть не очередь выстраивается — доносить, о чем на собраниях будет говориться. А чего там доносить — и так все понятно: ах, какая Россия ужасная и неизящная, надо ее разделить на части и позвать варягов управлять.