Книга Каина - Трокки Александр

Цитадель, повсюду — центр, периферия — нигде; переменчивая смертельная доза. Многие обнаруживают, что больше не способны покинуть цитадель. По той или иной причине.

Помню ночи снаружи, холодные улицы, неприветливые кабаки, большие расстояния. Страх. Девять часов до рассвета (разница не то чтоб заметная, разве что можно засесть в парке среди играющего народа), отсутствие причины быть где-либо, скорее, где-либо еще, и снаружи. (В городе никого, кому бы я поплакался.) Замечаешь вещи типа светофоров, фонарей у подъездов и на пустых парковках; перестанешь замечать — вернется реализм пребывания вне цитадели. Чужой город. Враждебные лица. Ревут бары, автомобили больше всего похожи на космические корабли. Аптека на углу распахнула свою крокодилью пасть и испускает желтый свет. Четыре скрюченные фигуры сидят за стойкой на пристойном расстоянии друг от друга. Четверо мужиков и стеллаж книжек в ярких бумажных обложках. (Аптека, словно погреб старухи с Треднидл-стрит, скрывалась в дальней части помещения.) Прогуляйся по 8-й улице и почувствуй, как остальные склоняются перед тобой — в другой раз, мои милые, как-нибудь в другой раз.

— Я раскаиваюсь во всём, — громко сказал я своей пишущей машинке. И мысленно задёрнул шторы. Но я забываю, или привыкаю, или мутирую. Настойчивость телесного процесса способствует переменам. Сигарета. Я колдую над валиком, чтобы лучше прочесть написанное:

— Снова один. Мог бы сказать аминь, но не буду или не могу. Мой путь не есть путь сансары, чтобы трясти хрупкими лапками ради хлеба и плевать на баб. Я должен идти по людным местам, покуда меня не убьет собственное презрение. Я снова один и пишу об этом, дабы закрепиться против моих же мятежных ветров.

Когда я перечитываю написанное, у меня то и дело возникает знакомое ощущение, что всё мной сказанное — как-то не так и не о том. Я, разумеется, не способен вести нормальное повествование… без чётких категорий… даже не линия мышления, а скорее объём опыта… непосредственно окружающая питательная среда. Я остался один на один с цепью расклада(ов). Я отодвинул стул от стола и встал на ноги в тесной деревянной каюте. — Более того, не так и не о том — это не значит фальшиво. Два шага по каюте к изгвазданному зубной пастой небольшому зеркалу с липкими комариными останками, приветствую свое вдруг возникшее отражение: «N’est-се pas[48], хуй мамин?»

Надо бы побриться. На правой щеке пятно копоти. Я пододвигаюсь ближе, пока чуть ли не тычусь носом о стекло и тупо разглядываю зрачки собственных глаз.

Масло, которое я забыл убрать на лёд, растаяло в испещрённом крапинами сажи блюдце до состояния вязкой полупрозрачности. Брезгливым движением я убираю его с раскрытых «Сожалений Приапа» Дальберга[49]. Что-то в тексте привлекает внимание:

Согласно Филону, Каин был развратником, и все недовольные безнравственны.

Каин. Третий развратник, первый поэт-странник, он мял её массивный животик, двигал своей массивной арматурой в её нежную Испанию, до того как Моисей высек скрижали. Не повод рыдать, Иеремия, даже из-за обветшания символов. Масло, куда бы его деть… кажется, что каюта совершенно дико завалена хламом, хрясть, пихнул ногой эту чёртову скорлупу под ветхую чугунную угольную печку… туда. Я аккуратно кладу его на полочку рядом с ножницами (так вот где они были!), джемом и аэрозолем от насекомых. Потом со вздохом облегчения сажусь и снова изучаю бумагу в пишущей машинке.

— Моя проблема, — размышляю я, — в том, что я сладострастно верчу башкой, пока пишу, и всё это время я нахожусь в реальном мире, а не в литературе.

Нажимаю табулятор, чтоб отбросить неуверенность, и принимаюсь строчить:

— Один старик, по имени Моллой или Мэлон, бродил по свету. Когда он уставал, он ложился на землю, а когда полил дождь, он решил перевернуться, так чтоб он капал ему на спину. Дождь смыл с него имя. Это к вопросу об инвентаризации. Сегодня днём я стоял во дворе «МакАсфальт энд Констракшн Корпорэйшн» и мне казалось, я занят инвентаризацией вещей и отношений, окружающих меня.

«Книга Каина»: такое название я придумал много лет назад в Париже для своего прогрессирующе-регрессирующего произведения, моего маленького экскурса в искусство отступления. Мёртвое свидетельство того, что фронтальное наступление устарело.

Не впервые мне хочется подсчитывать и фиксировать. (Маленький Люцифер в постоянном самопознании после своего изгнания.) Я неоднократно пытался. Всё мной написанное — своего рода инвентаризация. Не думаю, что я способен на нечто большее, и реестры навсегда останутся незавершенными. Максимум, я могу умереть как Малой с последней пулей, зажатой указательным и большим пальцами, возможно успев написать: Mais tout de meme on se justifie mal, tout de meme on fait mal quand on se justifie[50].

Иногда я пробую сочинять эпилоги к «Книге Каина». Одному Богу известно, удастся ли мне хоть когда-нибудь перебороть эту привычку. Мне нужен глаз на затылке и рука, чтобы давала затрещины. Ждёшь их, а сзади подкрадываются нежданно-негаданно приступы паники, так что эти эпилоги легко объяснить. Упасть камнем на самого себя, словно сова на серую мышку.

Снаружи, на канале, воет буксир. Я встаю и выхожу на мостик, узкую доску между дверью каюты и кормой баржи. Маленький зелёный буксир стремительно движется мимо меня и дальше по каналу в сторону Ист-Ривер. Волна мягко приподнимает и опускает палубу подо мной.

Разгрузочный кран временно прекратил работу. Крановщик вышел на пристань точить лясы с докерами. Голубой форд с мигающими задними фарами внушительных размеров выруливает через ворота на улицу.

Вода в канале снова разгладилась в кильватере буксира. Грязноватый серо-зеленый цвет. Её тусклая зеркальная поверхность покрыта пенкой из нефти, пыли, бумажек и, местами, — щепок. На верфи на другой стороне канала стоят две песочно-жёлтые баржи. Та, которая почти малотоннажная, возвышается над груженой баржей, словно пристать над низко лежащей дамбой. На малотоннажной барже, — её отбуксируют с приливом, — работает негр-португалец, с ним подруга и псина. Кабина второй баржи заперта.

Этим днём, чуть раньше, я засел на мостике и наблюдал за негром, как он наблюдает за разгрузкой своей баржи. Здешний кран отличается своеобразным гудком. Даже если смотришь через этот неширокий канал, кажется, что он возникает откуда-то издалека, похоже на отдаленный звук трактора в поле. И этот гул сливается со всеми прочими работающими на канале, они раскачиваются, их захваты поднимаются и резко опускаются, тросы натягиваются, они напоминают больших стальных птиц без крыльев и плюмажа, которые весь день непрерывно наклоняются что-нибудь подхватить клювом. Тот мужик курил трубку. Его баба время от времени выскакивала из каюты выбросить помойное ведро или развесить мокрые вещи. У меня не получалось как следует рассмотреть ее лицо, только что одета она была в линялую, почти бесцветную блузку, а волосы у нее светлые. Сложилось впечатление, что она крупная, с массивными ягодицами и развитыми бедрами.

Тетки на баржах редко попадаются красивые. Разве только случайные подруги. Ни разу не доводилось общаться с женщиной, на полном серьезе рассчитывающей окончить жизнь на барже. Женщинам, в большей степени, чем мужчинам, необходимо пустить корни, а плавучая жизнь с ее суровыми примитивными условиями их ломает. И нечасто женскому полу случается умереть на барже. А ежели вдруг, то это бывает, как когда Джео стоял в Ньюберге, и одна старая пьянь свалилась ночью и утонула, ее вытащили багром рано утром, одежда вся насквозь, лицо стало фиолетово-серым. Полиция обошла все баржи, на тот момент стоящие поблизости, пытаясь выяснить, с кем она была. Никто ее не опознал. Как рассказывал Джео, ее по всей видимости столкнули, но кто собирается признавать факт знакомства с такой бабищей? Он как раз с утра пораньше ширялся, говорил Джео, когда раздался резкий стук в дверь. Таракан у ребёнка в жестянке. Он решил, что это по его душу, что кто-то стуканул насчет героина. По стуку он просёк, что это мусор, Исполнительная Власть — их трое, один в штатском, дедок под шестьдесят. И он ему: