Прозрение. Спроси себя - Семен Клебанов

— Завтра же мы уедем в город! Ты слышишь?

— Зачем? — равнодушно спросил он.

— Ты болен!

— Я здоров.

— Но так нельзя, так не может продолжаться!

Он отвернулся к бревенчатой стене и затих. Не шевелился, будто уснул, но Елена Сергеевна знала, что он не спит.

— Митенька, милый!

— Оставь меня в покое, — произнес он бесцветным голосом.

Елена Сергеевна не знала, что предпринять. Она вызвала Марину, чтоб та дежурила возле отца, а сама уехала в город. Металась от одного врача к другому, подняла на ноги всех знакомых. Чуть ли не ежедневно возила к Дмитрию Николаевичу и рядовых специалистов, и светил.

Дмитрий Николаевич не противился. Позволял себя осматривать, прослушивать. Ему было все равно. А врачи подтверждали, что да, имеется у Ярцева небольшое угнетенное состояние, подавленность психики, но это естественно, это закономерная реакция после перенесенного инфаркта. Постепенно все пройдет, выровняется! Врачи выписывали лекарства, каждый — свое. И не могла Елена Сергеевна рассказать им все, что произошло с Дмитрием Николаевичем, — все, начиная с Девятого мая, праздника Победы, встречи с Крапивкой и кончая последним звонком из прокуратуры, хотя сама отчетливо понимала, что не легкое недомогание у Дмитрия Николаевича, а нечто более скорбное. Даже знакомые врачи не знали Ярцева так, как знала она, и врачи не видели, насколько он изменился, не чувствовали, что теперь это другой человек.

Елене Сергеевне уже стало мерещиться, что муж снова что-то скрывает от нее. Может быть, следователь прокуратуры Ледогоров сообщил совсем другое? И дело Ярцева не прекращено? Пожалуй, это вполне вероятно. Закончено только лишь следствие, теперь дело передают в суд, и Дмитрий Николаевич решил скрыть эту новость. Он мучается один, оберегая семью. Можно представить, что у него на душе, какое отчаяние, какая безысходность. И если однажды не выдержит, сорвется, то…

Не помня себя, Елена Сергеевна поехала в прокуратуру. Слава богу, Ледогоров был на месте, она попросила, чтоб он немедленно ее принял.

— Вы, наверное, за документом? — приглашая Елену Сергеевну, спросил Ледогоров.

Елена Сергеевна не поняла, о каком документе идет речь, но сейчас это было неважно, все несущественное она пропускала мимо ушей.

— Скажите мне правду! Правду! Дело не прекращено?

— Разве Дмитрий Николаевич вам не сказал?

— Вы скажите! Вы!

Ледогоров смотрел на нее с недоумением.

— Дело прекращено. И постановление готово. Пожалуйста, можно его получить. Дмитрий Николаевич собирался зайти сам.

Елена Сергеевна опустилась в кресло. Тупо смотрела, как скользят рыбки в аквариуме. «Прекращено! — стучало у нее в голове. — Тогда… тогда что же еще случилось?! Господи, тогда что же еще?!»

— У Дмитрия Николаевича неприятности? — донесся как будто издалека голос Ледогорова.

— Я пойду, — сказала она. — Спасибо. Извините.

— Одну минуточку, Елена Сергеевна. — Ледогоров наклонился к ней. — Понимаю, для вас я чужой человек. Но судьба вашего мужа мне небезразлична. Я соприкоснулся с ней, и она меня тронула, взволновала. Опять-таки понимаю: это странно слышать здесь, в служебном кабинете, от официального лица, работника прокуратуры. И все же — поверьте. Дело прекращено, я больше не следователь. Расскажите, что с Дмитрием Николаевичем?

— Не знаю, — сказала Елена Сергеевна. — Боюсь, вы не поймете и ничем не поможете.

Ледогоров словно бы угадал ее невысказанные мысли.

— Елена Сергеевна, мне пришлось изучать биографию вашего мужа. Я старался узнать как можно больше. Не пропускал ни одной мелочи или подробности. Конечно, вы знаете Дмитрия Николаевича гораздо лучше, но ведь и я, смею надеяться, теперь кое-что понял и кое в чем разобрался… Оттого и беспокоюсь за него. Поверьте, мне известны факты, которые даже вы не знаете.

Елена Сергеевна резко выпрямилась. Ну вот, ее подозрения оправдываются, Ярцев опять что-то скрывает. Как стыдно, как унизительно узнавать правду не от мужа, а от следователя прокуратуры!

— Не стоит обижаться на Дмитрия Николаевича, — опять, словно бы прочитав ее мысли, сказал Ледогоров. — Он поступил так не от малодушия, не из стремления скрыть истину. Не так все просто… Когда я впервые беседовал с ним, то задал вопрос: почему Дмитрий Николаевич подал заявление только после встречи с Крапивкой? Это же не формальность, не придирка, это важный аргумент обвинения. Мне казалось, что Дмитрий Николаевич что-то скрывает. Он действительно скрывал. Ведь он тридцать пять лет ничего не знал о суде и приговоре… Впервые официальную информацию об этом он получил, прочитав газету, которую обнаружил в архиве.

— Я не знала… Я на самом деле об этом не знала!

— Вот видите. Дмитрий Николаевич мог в своем заявлении категорически отвергать участие в убийстве родителей Крапивки, признав соучастие в краже. Он этого не сделал.

— Но почему? Почему?

— Откровенно говоря, я тоже не сразу понял. Дмитрий Николаевич как будто не хотел снять с себя тяжкое обвинение… Я раздумывал — по какой причине? Может быть, оттого, что по складу характера он не из тех, кто выпрашивает поблажку.

— Да, да. Наверное, так и было.

— Генерал Скворцов привел убедительные факты. Оказывается, Дмитрий Николаевич Ярцев участвовал во многих боях вопреки распоряжениям командира. Он всегда стремился на самый опасный участок. Ради чего? Вероятно, он выбрал единственную возможность реабилитации. Он сам для себя был и обвинителем и судьей. Да, судьей!

— Вам кажется… — с трудом проговорила Елена Сергеевна, — что он и теперь… вот так же?

— Расскажите, что с ним происходит.

И Елена Сергеевна, теперь уже с каким-то облегчением, торопясь и сбиваясь, выложила следователю всю цепочку последних событий — возвращение Ярцева из Берлина, конфликт с главврачом, явное улучшение самочувствия Дмитрия Николаевича, а потом — инфаркт, больница и опять угнетенное состояние, гораздо более мучительное, нежели раньше.

— Вы думаете, — спросила она в конце, — что он… все равно себя обвиняет? Несмотря на прекращение дела? Но ведь это безумие. Нельзя казнить себя всю жизнь!

Круглое, с мальчишеским румянцем лицо следователя было нахмуренным и, как почудилось Елене Сергеевне, даже чуть виноватым.

— Я могу высказать только догадку, — произнес он. — Нравственно цельный человек всегда будет судить себя строже, чем его осудили бы другие. И это не значит — казнить себя. Это значит — подниматься к вершине, к идеалу, не довольствуясь средним уровнем. А Дмитрию Николаевичу подниматься было вдвойне труднее. Ему надо было изживать в себе Ваньку Проклова. Я сначала не догадывался, отчего он так старается их разделить, обособить — Проклова и Ярцева. Мне казалось, в этом есть что-то болезненное, знаете, вроде раздвоения личности, что ли. Ведь рассуждая формально, так сказать, на обычном среднем уровне, дело вашего мужа простое и загадок не содержит. Человек в ранней молодости оступился, а затем всей жизнью эту вину искупил. Мало ли таких примеров? Но Дмитрий-то Николаевич не на среднем уровне рассуждал. Началось со случайной, необдуманной смены фамилии, а привело к тому, что понадобилось совершенно себя переделать. Чтоб ни крохи от Ваньки Проклова не осталось! Вряд ли он тогда сознавал, какая это непосильная задача… Мы прощаем себе какие-то грехи и слабости, а он не мог прощать. Как простишь, если страх, ложь, обман — это признаки, это черты Ваньки Проклова! Все низменное — Проклов! Любая ошибка — Проклов! Мы любим говорить, что боремся со своими недостатками, но сплошь и рядом это самообольщение. А Ярцев действительно боролся, воевал. И не мог иначе, потому что он ненавидел в себе Проклова. Найдутся люди, которые могут истолковать жизненный путь Ярцева как подвижничество, продиктованное давним случаем. И даже поставят знак равенства между подвижничеством и искуплением вины. Нет, все не так. Ведь не благополучия и покоя искал Ярцев, а самоочищения! Вы сейчас сказали, что после инфаркта, в больнице, Дмитрий Николаевич выглядел непривычно испуганным?

— Да, да, — еле слышно подтвердила Елена Сергеевна.

— Но представьте на минуту, что это естественное, вполне объяснимое состояние Дмитрий Николаевич истолкует по-своему. Решит, что это опять прокловский постыдный страх за свою шкуру? Нет, я не утверждаю наверняка, я только предполагаю… Но может так быть?

— Значит, выход один: убедить Дмитрия Николаевича, что давным-давно Проклова нет, что он умер!

— А он умер? — спросил Ледогоров.

— То есть как?! — растерялась Елена Сергеевна. — Но вы… вы же сами… Иначе вы не прекратили бы дело!

— Я выскажу один парадокс, Елена Сергеевна. Заранее прошу — не обижайтесь. Может быть, я не прав. Но мне кажется, что, если бы Проклов окончательно сгинул, умер, Дмитрий Николаевич перестал бы на него оглядываться. Понимаете? Я не хочу спорить, возможно ли это в принципе. И нужно ли это. Я пытаюсь почувствовать то, что чувствует и бессознательно ощущает Дмитрий Николаевич.