Орлица Кавказа (Книга 1) - Сулейман Рагимов

— Генерал!

— Слушаю вас, государь.

— Что это я давеча хотел тебе сказать?..

— Не могу знать…

— Ну и бестолочь! Неужто не припомнишь?

— Никак нет. Извольте…

— Кабы помнил, не стал бы у тебя спрашивать.

И, бывало, царь, впадающий в упрямство после благодушия и успокоения, вдруг одумывался и понимал, что ударяется в мелочное привередничество… И, подавляя в себе накипевшую желчь, стремился взять себя в руки, принять подобающую суровую серьезность.

Его обращение со статс-секретарем подчас напоминало забавы кошки с пойманной и обреченной мышью. Да и не только со статс-секретарем. Попадало и министрам, и советникам. А бывало, государь преображался, терпеливо выслушивал каждого, проявляя обходительность. И придворные, благополучно покидая кабинет, не могли скрыть облегчения, радуясь от того, что государь пребывает в столь прекрасном умиротворенном состоянии и столь доверительно обращается с ними. Как славно, гордились они, что царь-батюшка прислушивается к нам, щадит наше человеческое достоинство. Но через час-другой государь мог распалиться снова… и тогда- минуй нас, чаша сия…

…И вот дряхлеющий статс-секретарь, нацепив очки и просматривая донесения, доставленные фельдъегерской почтой, дожидается приезда государя в Зимний.

Разложил по отдельности сообщения из центральных губерний, из отдаленных окраин. Пересчитал: двадцать пакетов! И тяжко вздохнул: быть грозе! Походил статс-секретарь по комнате, покружил, потом снова перебрал, переложил, перетасовал пакеты, как на грех сверху оказалось донесение тифлисского главноуправляющего…

Глава пятьдесят шестая

Карета въехала под сводчатую арку дворца, сопровождаемая казачьим эскортом.

Государь поднялся по мраморной лестнице, и, против обыкновения, не последовал к себе в кабинет, а направился к двери статс-секретаря.

Тот вздрогнул, услышав тяжелые шаги и скрип. На лице — ни кровинки, губы дрожат.

Из горького опыта он знал, во что обернутся эти "сургучи"… Государь не посчитается ни с его сединами, ни с медалями, позументами и лентами! Теперь держись! Иначе костей не соберешь! Господи, пронеси!.. Как-нибудь перетерпеть, пережить бы этот день. Тут гибкость и изворотливость требовались необыкновенные. Каждый час, каждый миг мог оказаться роковым. Оплошаешь — все пойдет прахом, как говорится, и пес пропадет, и поводок. — И чин, и сын… Все выслуги-заслуги… А то и разжалуют, и дворянства лишат, и усадьбу отнимут. Старик пребывал в вечном страхе.

Не угодишь — и конец тебе — все в высочайшей воле и прихоти. Государь волен сказать: мол, статс-секретарь оказался неблагонадежным, и кем еще угодно, мог даже обвинить в измене, в выдаче государственной тайны, англичанам ли, французам ли, немцам ли… Тогда хоть ложись да помирай. Да самое немыслимое обвинение было бы приговором в устах царя… Изменил, выдал наши политические виды, не Западу, так Востоку. Персии, например, продался за злато-серебро, и персы, скажем, пронюхав об этом, понапихали свои драгоценности в европейские банки, распахнули им объятья, а нам показали от ворот поворот…

Или приписать бедному статс-секретарю, что он оповестил за подкуп злейших и извечных врагов славянства — османов о военных намерениях империи, ценой неисчислимых жертв утвердившейся на Черном море, прорубившей еще одно, южное окно в Европу и на Восток, дескать, османцы, будьте начеку, царь собирается в такой-то срок двинуть армаду в ваши проливы.

Как бы то ни было, скрип двери заставил вздрогнуть старого статс-секретаря. Это было естественно! Что бы ни сулила встреча с государем, милость или гнев, трепетать перед его величеством было естественным состоянием верноподданного.

— Что с тобой, генерал?

— Благодарствую, ваше императорское величество… Я> право, ничего…

— На тебе лица нет… Или нездоров?..

— Никак нет, государь…

— Что ж дрожмя-дрожишь?

— Признаться… я испытываю волнение…

— То есть?

— Я все переживаю: будь то отрадные новости или безотрадные.

— Что ж, все не слава богу?

— Думаю, как воспримете их вы.

— Да, есть от чего волноваться… — При таком ответе придворный генерал мог воспрянуть духом, вздохнуть с облегчением.

— Да, ваша честь, надо бы утихомирить окраины, чтобы и самим не волноваться. Внушить сынам отечества, что есть у нас и пасынки, от которых добра не жди! И потому сугубо важно обеспечить порядок здесь, в сердце империи, чтобы и окраинам было неповадно распускать крамольный язык!

Доверительный тон царя несколько успокоил статс-секретаря. И он, поначалу запинавшийся, чуть осмелел и бодро поддакнул:

— Верно, государь… надо избавить империю от этих потрясений…

— Да, да, избавить, покончить, но — когда? Вот в чем вопрос…

— Вашей высочайшей волей, полагаю… в скором времени…

— Этому конца не видать…

— Что ж поделать, государь, — сочувственно вздыхал старый служака, ощущая верноподданническое блаженство и стремясь выказать наивозможную преданность.

— Водворение порядка в империи, — говорил он, — требует твердости и выдержки, присущей именно вам, государь. Император усмехнулся.

— Да ты, я вижу, политик…

— Вашей милостью, государь, научены…

— А не пойти ли тебе в министры?

— Увы, нет…

— Что ж так?

— Я привык находиться в священной близости от царственной персоны.

— А ты, однако, горазд на язык…

— Вы преподаете мне бесценные уроки…

Государь, при всей своей твердокаменной суровости, и сам, казалось, ударялся в сантименты.

— Я и сам прикипел к тебе сердцем, братец. Ты с самого начала мой первый советчик и помощник.

— Дай бог вам многие лета…

— Да уж, многие… — вздыхал государь, скрипя сапогами, окидывая взором карту, напоминавшую ему о смутах и мятежах, заговорах и покушениях…

Кавказ, Зангезур, гёрусский каземат, взбунтовавшиеся узники, гремящие цепями — мысль обо всем этом вновь начинала раздражать государя и благодушное настроение его, к великому удивлению генерала, неожиданно омрачилось.

— Стало быть, здесь, — взор его впивался в отдаленную точку на карте, помимо узников-инородцев, не обходится и без соучастия наших православных солдат, мужицких детей которые не прочь променять патроны на вино!..

Государь проследовал к себе в кабинет. Статс-секретарь подумал: "Не надо бы мне класть сверху "кавказское" донесение…"

Глава пятьдесят седьмая

Разумеется, государь насмотрелся на такие запечатанные сургучом пакеты за время своего правления. И не раз ему, сосредоточившему всю власть в руках, приходилось прибегать к вооруженной силе, чтобы топить в крови бунты и мятежи.

И всегда душители были "правыми", душимые — "неправыми". Лес рубят — щепки летят, — таково было разумение его величества. Он, царь волею и милостью божьей, слыл непогрешимым и непререкаемым.

Казни, пытки, ссылки, — все было в глазах правящей верхушки проявлением справедливой высочайшей воли. И государь, и послушные исполнители его воли, гнувшие шею перед ним, выглядели воплощением праведной Фемиды…

Обездоленные, лишенные земли, плодов труда своего, задыхавшиеся под ярмом гнета оставались бесправными и неправыми. Государь был окружен божественным нимбом. И как бы ни играл судьбами миллионов, как бы ни попирал их-все это ничего не значило, ровным счетом ничего. Рожденный рабом "божьей волей" должен был оставаться рабом навеки. Так было у них "на роду написано". А царь, разумеется, осуществляет "божью волю" на земле. Иначе бы зачем возносить ектений во славу его величества и августейшего семейства, творить молитвы в церквах и мечетях!.. И, таким образом, самодержец располагал не только видимой, но и реальной силой. И моления, и обеты были духовной присягой его императорскому величеству. Никто не волен оспаривать дела господа бога, — так и никто не вправе вмешиваться в дела императора. Взгляд государя упал на послание кавказского наместника, лежавшее сверху стопки донесений. Накануне он получил тайное донесение от зангезурского агента, оповещавшего государя о неблагонадежности уездного начальника Белобородова и его подозрительной нерешительности в отношении зангезурских событий.

Теперь было любопытно соотнести это сообщение с донесением кавказского наместника: умалчивает ли тот о событиях в каземате знает ли о них? Придает ли должное значение гачагскому движению или нет?

Государь взял верхний пакет дрожащими руками, остальные сгреб в кучу и отстранил.

Распечатав пакет, прочитал-собственноручно написанное главноуправляющим, потом вновь перечитал.

Извлеченный из пакета портрет поверг государя в изумление: "Орлица Кавказа"! И снизу и на обороте — стихи… Так вот оно что! Вот они, крамольные песни… И на непонятном языке кавказцев, и в переводе на русский язык… Стало быть, зангезурские события не замкнулись в пределах уезда, эхом отозвались окрест!