Сирота с Манхэттена. Огни Бродвея - Мари-Бернадетт Дюпюи
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Элизабет растерянно посмотрела на приемную мать, прошла к софе и села.
— Ма, не знаю, что на меня нашло. Я просто не смогла назвать перед ней имена этих невинных детей!
Мейбл подошла и ласково потрепала ее по плечу. А потом с уверенностью сказала:
— Сегодня я снова увиделась с той Скарлетт, которую люблю и ценю, — веселой, сердечной. И я готова простить некоторые недоразумения, даже если они меня напугали. Нужно прощать тем, кого мы любим, Элизабет. Так учил Господь!
— Бывают и непростительные поступки, ма!
— Ты, конечно, имеешь в виду своего ужасного деда?
— Да. Моего прощения он не дождется никогда! Он его не заслуживает. Аморальный, жестокий… Демон, а не человек!
При этих словах Мейбл вздрогнула. И тихо сказала:
— Скарлетт как-то назвала Гуго Лароша приспешником сатаны. Было страшно слышать… Лисбет, милая, будь со мной откровенна! Ты считаешь, что она нехороший человек? Временами Скарлетт говорит странные вещи…
— Я не могу узнать человека за час, — возразила Элизабет.
— Позволь с тобой не согласиться! — был на это ответ Мейбл. — На прошлой неделе, помнишь, вы с Эдвардом разговаривали об интуиции? Ты говорила, что чувствуешь такие вещи. И сразу поняла, что Джудит врет и нарочно меня запугивает. Значит, и о моей подруге Скарлетт у тебя уже есть мнение.
Элизабет в задумчивости сцепила руки на коленях. На фоне черного атласа, из которого было сшито траурное платье, они казались тонкими до прозрачности.
— Ответить на твой вопрос не так уж просто, ма. Я называю это интуицией, но как это описать? Одно я знаю точно: все началось во Франции, после нескольких недель пребывания в Гервиле. Я стала чувствовать, когда человек врет, когда боится или радуется. Мне это и нравилось, и несколько пугало. С тех пор эта моя способность только усиливалась, но мыслей я читать не умею — чего нет, того нет. Впечатления, пусть и очень яркие, — вот как бы я это определила.
— Когда Скарлетт взяла тебя за руку, тебе это было неприятно. Я видела твое замешательство и как ты побледнела.
— Ма, ты тоже все-все замечаешь! Стоило ей ко мне прикоснуться, как я подумала: это опасная женщина, которая не верит в Бога. Но, с другой стороны, я уверена, что миссис Тернер искренне тебя любит и никогда не сделает тебе ничего плохого.
— Ну, хоть что-то хорошее! — иронично отозвалась Мейбл. — Настолько опасная, что ты не захотела называть при ней имена своих подопечных?
— Не знаю, почему я так ответила. Понятия не имею. Но еще раз скажу: Скарлетт тебя любит, это правда. Ну вот, теперь ты все знаешь и, конечно же, отпустишь меня немного отдохнуть. Ма, прости, пожалуйста, но все эти светские беседы очень быстро меня утомляют. И мне совсем не хочется встречаться с Перл и Дорис Вулворт. На днях ты пригласила их к обеду, но, если это можно отложить, я была бы тебе очень признательна!
— Моя невестка огорчится! Ну и пусть! Важнее тебя, обожаемой моей доченьки, нет ничего!
— Спасибо, ма! Я очень стараюсь, чтобы мое горе вас не задевало, но иногда мне хочется закрыться в спальне и часами оплакивать Ричарда. Иногда я разговариваю с ним. Как если бы он, невидимый, был рядом. Вы с па так с ним и не познакомились, а он был умный, предприимчивый, очень решительный. Мы были женаты считаные дни, но до этого много времени проводили вместе, особенно после помолвки. Если б ты только знала, как мне его не хватает!
Преисполнившись сочувствия, Мейбл ее обняла и стала баюкать, легонько целуя в макушку.
— Ты права, дорогая, — кивнула она. — Нужно быть к тебе снисходительнее. Для нас с Эдвардом твой Ричард останется незнакомцем, однако он был частью твоей жизни, и ты его любила.
— Не я одна его оплакиваю, ма. Отец Ричарда совершенно раздавлен горем. Если б только ты видела! Когда мы с па были у него, мистер Джонсон старался сдерживаться, был даже холоден, но как только увидел вещи сына, разрыдался. Потом извинился, как если бы это было стыдно — плакать.
— Лисбет, не думай больше об этом! Умоляю, ты должна верить: однажды ты снова будешь счастлива. Ты молода, тебе всего девятнадцать лет. Не отчаивайся! Молодая женщина промолчала. Иная боль не утихает, и есть раны, которые не заживают никогда…
Шато де Гервиль, в охотничьем домике, в четверг, 17 августа 1899 года
Жюстен тихонько толкнул входную дверь, зная, что она скрипит. Вошел, запер ее за собой на ключ. Мариетта спрыгнула с кровати, на которую прилегла, дожидаясь его.
— Ты почему так поздно? — спросила она. — Теперь у нас мало времени.
— Пришлось съездить на склад, кое-что уладить с управляющим. Туда я скакал галопом, чтобы поскорее добраться, а на обратном пути коня пришлось поберечь. Я завел его в конюшню. А этот павильон удобный… Даже можно тут жить! И Районанта[23] есть где поставить, и печка, чтобы согреться зимой, и мягкая постель.
За разговором Жюстен подошел к молодой женщине и спустил с ее плеч блузку, чтобы открылись груди, обтянутые нижней вышитой сорочкой из ситца.
— Лишь бы Коля не сунул сюда свой любопытный нос, — вздохнула Мариетта. — Деверь-то у меня не дурак!
— До этого мы виделись всего лишь раз, и если ты будешь осторожна, никто нас не застанет, — с уверенностью отвечал Жюстен, целуя ее в шею, и Мариетта, возбуждаясь, подалась ему навстречу.
— Мой прекрасный «господин», — прошептала она. — Ты теперь взаправду похож на хозяйского сына. И от тебя хорошо пахнет. Бертран — тот провонял хлевом!
— Мариетта, будь добра, не вспоминай мужа, когда мы наедине! По отношению к нему я поступаю дурно!
Она вырвалась, смеясь, ради удовольствия еще им полюбоваться. Жюстен уже три недели жил в замке. Гуго Ларош отвел ему комнату с видом на подъемный мост и лично съездил в Ангулем за качественной одеждой «для сына».
— Ты должен выглядеть достойно! — сказал он парню.
Так что теперь у Жюстена было два обычных костюма и один — для верховой езды, сапоги рыжей кожи, множество новеньких рубашек, редингот из коричневого драпа и шляпа с высокой тульей. Но подарок, который по-настоящему растопил его сердце, — это, конечно, Районант. Жеребец англоарабской породы с шерстью цвета жженой древесины.
— Красавец! Я буду беречь его как зеницу ока. Не знаю, как вас и благодарить, — сказал он Ларошу.
