Холодная гора - Чарльз Фрейзер

Когда миссис Макеннет закончила, Ада посмотрела на мебель, ковер и лампы, на домашнее хозяйство, не требующее усилий, на миссис Макеннет, сидевшую в бархатном кресле, довольную и пухлую; ее волосы плотными валиками свисали по обеим сторонам головы. Ада могла так же хорошо жить в Чарльстоне. И она почувствовала, что вынуждена отказаться от своей прежней чарльстонской манеры поведения. Ада сказала:

— Это самая большая нелепость, которую я когда-либо слышала.

Она зашла еще дальше, добавив, что вопреки общепринятой точке зрения она находит, что война демонстрирует не только прекрасные стороны трагедии и благородства. Ей даже с большого расстояния видно, что обе воюющие стороны проявляют одинаковую жестокость и погружены в мрак невежества и всеобщей деградации.

Ада намеревалась шокировать пожилую даму или нарушить правила приличия, но миссис Макеннет это, кажется, показалось скорее забавным. Она с улыбкой пристально посмотрела на Аду и сказала:

— Вы знаете, я очень люблю вас, но тем не менее вы самая простодушная девушка, какую я когда-либо имела удовольствие встречать.

Ада ничего не ответила на это; повисла неловкая пауза, которую Руби вскоре заполнила перечислением птиц, которых она видела в это утро, рассуждениями о сборе последнего урожая и сообщением, что репа у Эско Суонджера выросла на удивление огромная — он может положить в корзину не больше шести штук. Но тут миссис Макеннет прервала ее словами:

— Может быть, вы поделитесь с нами вашим мнением о войне?

Руби колебалась лишь секунду и заявила, что война мало ее интересует. Она слышала рассказы о северной стране и пришла к выводу что это безбожная земля, или, вернее, земля, у которой один бог, и этот бог — деньги. Говорят, что под властью такой веры люди стали подлыми, ожесточенными и безумными, и при отсутствии высших форм душевного утешения целые семьи лишились рассудка. Они также ввели праздник, названный Днем благодарения, о котором Руби только недавно услышала, но из того, что ей удалось узнать об этом празднике, она находит, что он содержит в себе все признаки испорченности. Они благодарны Богу всего лишь один день в году.

Позже, когда Ада и Руби шли по главной улице из города, они заметили кучку людей, стоявших у стены здания суда с поднятыми кверху головами. Они подошли посмотреть, что случилось. Оказалось, что какой-то заключенный обращается с речью к людям, стоящим внизу. Он схватился руками за прутья решетки и просунул голову между ними. Волосы у него были черные, засаленные и висели крысиными хвостиками ниже скул. Жидковатые черные бакенбарды на французский манер тянулись от висков по скулам чуть ли не до самых уголков нижней губы. В окне он был виден лишь до пояса, так что из одежды на нем можно было рассмотреть только потертую, расстегнутую на груди форменную тужурку.

Он говорил с убежденностью уличного проповедника и обращался к толпе с гневом в голосе. Он хорошо воевал и испытал все тяготы войны, заявил он. Он убил много федералов и сам был ранен в плечо под Вильямсбергом. Но в последнее время он потерял веру в эту войну и очень соскучился по жене. Его не призывали, он сам пошел добровольцем, и все его преступление состоит в том, что он решил прекратить свое добровольчество и вернуться домой. Сейчас он заключен здесь в тюрьму. И его могут повесить, хотя он герой войны.

Пленник продолжал говорить о том, как отряд внутреннего охранения захватил его несколько дней назад на дальней ферме, принадлежавшей его отцу, на склоне Пихтовой горы. Он был там с другими дезертирами. В лесах полно их, сказал он. Как единственный, кто выжил в тот день, он считает своим долгом рассказать все в подробностях о том, что тогда произошло. Ада с Руби стояли и слушали, хотя это был рассказ о величайшей гнусности и кровопролитии.

Приближались сумерки, серые густые облака затянули вершины гор. Начался дождь, такой легкий при безветренной погоде, что едва ли был способен промочить одежду, даже если провести под ним всю ночь. Он только сгустил краски, сделав грязь на дороге еще краснее, а листву тополей еще зеленее. Пленник и его отец, а также двое других беглецов находились в доме, когда услышали приближающийся от поворота дороги лошадиный топот. Отец взял дробовик, единственное оружие, которое было в доме, и отправился к дороге. Поскольку у них не было времени, чтобы укрыться в лесу, все трое вооружились тем, что попалось под руку из фермерского инструмента. Они спрятались в сарае, где хранилось сено, и оттуда наблюдали за дорогой, глядя в щели между плохо пригнанными досками.

Небольшой отряд молчаливых, плохо различимых в темноте всадников медленно выехал из-за поворота, поднимаясь в лощину. Им, по-видимому, не удалось достичь согласия по поводу одежды. Два черных здоровяка, настолько схожие чертами лица, что могли быть только близнецами, были одеты в непонятную форму, которую, скорее всего, стащили с убитых на поле боя солдат. Худенький светловолосый парень был в фермерской одежде — холстяных бриджах, коричневой шерстяной рубашке, короткой серой шерстяной куртке. И с ними — еще один человек, которого можно было бы принять за странствующего священника по его длиннополому черному сюртуку, молескиновым брюкам, белой рубашке с черным галстуком под стоячим воротником. Их лошади были ужасающе грязны, с мокрецом до самой шеи, с зеленоватыми разводами пота на крупах и клейкими потеками желтой слизи, текущей из ноздрей и рта. Но все мужчины были хорошо вооружены — револьверами «керр», висевшими у них на бедре, дробовиками и ружьями в седельных чехлах.

Старик стоял на дороге, поджидая их. В сером свете, под моросящим дождем, он напоминал призрака — какое-то серое существо, стоявшее расставив ноги на травянистой полосе между колеями, прорытыми колесами телег. На нем была одежда из домотканой шерстяной материи, выкрашенной краской, которую получают из скорлупы грецкого ореха. Он был в шляпе, которая выглядела мягкой, как ночной капор; она обвисла, как будто растеклась по его голове. Его двойной подбородок висел брылями, похожими на отвислые губы охотничьей собаки; длинное ружье он держал сзади, пряча за спиной.

— Стойте там, — крикнул он, когда всадники были в двадцати шагах от него.

Два здоровяка и светловолосый парень, не обращая внимания на его слова, сжали пятками бока лошадей и продолжали медленно двигаться вперед. Всадник, похожий на священника, свернул к краю дороги, повернув свою лошадь так, чтобы скрыть короткий карабин Спенсера, висевший в чехле у колена. Его товарищи остановились перед стариком.

Быстрое движение — и кто-то пронзительно вскрикнул.

Это старик выхватил ружье из-за спины, ткнул дулом под подбородок одного из негров и затем отдернул его назад. Это было старинное охотничье ружье; курок высоко выступал, отверстие дула было большое, как стакан. Тонкая струйка крови потекла по шее огромного всадника и скрылась за воротником его рубашки.

Второй близнец и светловолосый парень смотрели через узкую полосу кукурузного поля, где старый серый стог прошлогоднего сена торчал конусом у опушки леса. Они улыбались, как будто ожидали увидеть что-то забавное среди деревьев.

Старик сказал:

— Эй ты, у изгороди. Я знаю тебя. Ты Тиг. Давай сюда.

Тиг не двигался.

Старик спросил:

— Не подъедешь?

Тиг не пошевелился. Губы у него изогнулись в усмешке, но глаза его были словно холодный камин, из которого выгребли пепел.

— Это твои ниггеры? — спросил старик у Тяга.

— Я не знаю, что это за ниггеры, — ответил Тиг. — Но они не мои. Мне такие и даром не нужны.

— Кому же они тогда принадлежат?

— Сами себе, полагаю, — ответил Тиг.

— Давай подъезжай сюда, — сказал старик.

— Я просто собираюсь отдохнуть здесь на опушке леса.

— Не доводи меня, а то я всажу заряд в кого-нибудь, — сказал старик.

— У тебя один лишь ствол, — подчеркнул Тиг.

— Хватит и одного, чтобы вас пристрелить. — Старик сделал несколько шагов назад, пока не решил, что все трое оказались у него под прицелом. Затем скомандовал:

— Слезайте все с лошадей и встаньте вместе. Все, кроме Тига, спешились.

Лошади стояли без всадников, брошенные поводья спускались до земли; уши у лошадей были повернуты вперед, как будто они с любопытством прислушивались к разговору. Негр по имени Байрон, получивший рану, приложил к ней пальцы и посмотрел на кровь, затем вытер руку о широкий подол рубашки. Другой негр, которого звали Айрон, склонил голову набок, высунув розовый кончик языка, — с таким вниманием он сейчас следил за каждой деталью происходящего. Светловолосый парень потер голубые глаза и одернул одежду, как будто только что проснулся. Затем он с преувеличенным вниманием принялся разглядывать ноготь на указательном пальце левой руки. Ноготь был почти такой же длины, как и сам палец; некоторые люди отращивают такие ногти, чтобы резать ими масло и топленый жир или для других подобных целей.