Пришельцы - Дмитрий Анатольевич Кадочников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
От таких размышлений пришло раздражение, а сон пропал. Женька вскочил, механически собрался. Но мысли его ушли далеко к героям из прочитанных накануне книг и собственной фантазии.
Раздумье прервал весёлый голос диктора из репродуктора. Довольный неизвестно чем диктор бодро поздоровался:
– Здравствуй, утро рабочее!
‒ Сам ты утро… ‒ очнувшись от мечт, процедил Женька.
По радио начали весело сообщать о гигантских надоях, накосах и наплавах, сложной политической обстановке, подготовке к великому празднику Октября. Резко вырубив приёмник, Евгений поставил на плиту чайник. Завтрак из бутерброда и яйца не лез в рот. Есть он не хотел, но помечтать 10 минут, склонившись над горячим сладким чаем, наблюдая за промозглой погодой, было удовольствием.
Он чувствовал себя в эти минуты начальником, который выгнал в морось людей выполнять план, а сам, насупив бровь, задумчиво потягивал горячий чай, весь в заботах и мыслях о судьбах родины, подчиненных, и производственном плане.
Чай допит, серая реальность заполняет пространство. Пора и самому идти в тёмное ноябрьское утро.
Вот и выход. Открыв дверь, Женька ощутил холод и сырость. Худое тело, из последних сил попыталось согреться, и по нему пробежала здоровая мурашка. Подняв воротник и втянув голову поглубже в плечи, быстро шагая с озабоченным видом, Евгений влился в людской поток, текущий в сторону остановки.
Мужики одеты в пальто, на головах кепки и шляпы, кто-то уже в зимней меховой шапке-ушанке. Некоторые несли на плечах воротники из каракуля ‒ это уже начальники. Большинство мужчин на ходу курило. Женщины мало чем отличались от мужчин: те же пальто, та же чёрно-серая гамма, на голове у кого платок, у кого шапка, похожая на мужской малахай. Серые ручейки прохожих стекались к остановке. Безликая толпа, освещённая тусклым жёлтым фонарём и огоньками папирос, вызывала неясные щемящие чувства то ли тоски, то ли безысходности.
Люди обречённо ожидали транспорт и молчали. Мужики с наслаждением курили, надеясь согреться, жадно втягивая в себя горячий дым. Большинство женщин сосредоточенно всматривалось в пустоту, будто впереди их ждал бой. Они ловили последние секунды затишья перед атакой. Были те, что сбивались в группы, обменивались короткими репликами.
‒ Смотрел вчера?.. ‒ говорил, кто-нибудь первым.
‒ М-м-м… да, ‒ протяжно отвечал ему, затягиваясь дымом, собеседник.
‒ Живут же люди…
Это вчера вечером показали французский фильм, Женька, как и другие, ждал его всю неделю, но зачитался, и книга не отпустила его. Ничего, он послушает других, и, выдав их впечатления за свои, легко поддержит дневной разговор в курилке. Всё равно его будут повторять через неделю, потом ещё и ещё…
Наконец ‒ автобус, хороший, с гармошкой, жёлтый Икарус. Толпа оживляется, готовясь брать его на абордаж. Однако водитель не прост: замедлив скорость, он не останавливается, а отъезжает ещё метров на сорок. Его замысел о том, что многие не побегут на штурм, и он уедет налегке, как всегда, провалился.
Женька добегает до автобуса в первых рядах и ловко влетает в салон. Все сидячие места заняты на предыдущих остановках. Главное, успеть забиться между поручнями в районе гармошки так, чтобы его не сильно толкали, закрыть глаза, пытаться подремать… Но вдруг толчок в спину, он ложится на сидящую женщину, та пихает его назад. Автобус, как огромная баржа, отчаливает от остановки, мерно раскачиваясь, утрамбовывает людей.
Все молчат; счастливы, что залезли. Воздух насыщается ароматами, чтобы не задохнуться, многие дышат через шарфы и свитера. Машина, тяжело вздохнув, уносит рабочий класс к местам трудовых подвигов.
Хорошо, что проходная ‒ конечная остановка. Измятый, уставший от поездки, с оттоптанными ногами Женька вываливается из душного чрева Икаруса. Ветер ловко бросает в лицо снежную обжигающую крупу, дремота мгновенно проходит. Последний рывок к рабочему месту. Все шедшие, не сговариваясь, ускоряются: быстрым шагом к проходной, показать пропуск, и вот он, завод.
Женькин цех подсобный, идти далеко. Он здоровается со знакомыми, те здороваются ещё с кем-то; хлюпая по незастывшим лужами, рабочие спешат на смену. Впереди уже видны жёлтые глаза родного цеха. На входе справа ‒ столовая, слева ‒ лестница на второй этаж к раздевалкам. Второй этаж похож железный шкаф, из душевой распространяется резкие запахи сырости и кирзы. Это ‒ то самое место, где принято менять одну серо-чёрную одежду на другую чёрно-серую.
Вот и мастер.
‒ Жека, твою мать! Что ты вчера наделал? ‒ мастер вопросительно смотрит на парня и играет желваками. Выглядит это забавно, как в фильмах про войну.
‒ Я-то что, это станок виноват, он же древний… ‒ Женька автоматически оправдывается.
‒ Для таких тупых, как ты, упрощаю задачу. Будешь делать только черновую обдирку, шестьсот деталей в смену, ‒ при этих словах рот мастера растягивается в улыбку, он рад своему плану мести нерадивому работнику.
‒ А можно я… ‒ Евгений морщится, представляя, что придётся монотонно делать нудную тупую работу. Для этого ли он учился десять лет в школе?
‒ Можно Машку! И так два месяца, потом посмотрим, ‒ мастер непреклонен и доволен собой.
Раздав всем задания, он проводит пятиминутку, в которой муторно и заученно напоминается о преимуществе социализма перед гниющим Западом. Все, кроме Женьки, закуривают. Курение ‒ великий социальный уравнитель. Достав папиросу и сладко затянувшись, мастер вдруг вспоминает:
‒ После работы проводим собрание, каждый возьмёт повышенные соцобязательства на ближайший квартал. Кто не придет, тому ударим по зарплате, ‒ мастер строго окидывает работников взглядом. ‒ Я не шучу! Быть всем!
Вот и станок. Что там на нём? Зевая, передернув плечами и скидывая остатки сна, Евгений всматривается: сделан в 1923 году в США. В голове занозой сидит вопрос, что ж это за такое, Запад всё загнивает, а станки мы их используем?
Вспоминается сон, и Евгений Михайлович понимает, что с того самого времени Запад всё разлагался и давно уже забыл свои приоритеты, а наша родина всё это время шла вперед к победе труда, поэтому там всё стало хуже, а мы уже догнали их тех, прежних, и вот-вот пойдём на обгон. Всё остальное ‒ временные трудности.
Так Жека, ставя одну болванку за другой, видел, как наяву, что на очередном научно-техническом вираже мы обходим гнилой Запад. Он исчезает за горизонтом, как закатное солнце. Подтверждение этому, конечно же, ‒ наши классики.
«Если мы обошли их в духовном плане, то в материальном и подавно сможем, ‒ рассуждает он. ‒ Возьму-ка я повышенные социалистические обязательства, сделаю тысячу болванок – нанесу смертельный укол Западу! ‒ решает уже другой Жека».
