Шутка Хаоса - Анна Рейнер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Пей, красавица, пей, — прохрипел тюремщик, отпустив кружку. — Но поверь, смерть от жажды много легче, чем на раскаленной дыбе.
— Смерть всегда ужасна, — себе под нос возразила Цета, — в каком свете ее не представляй.
Горбун засмеялся. Смех был жутким, сумасшедшим.
С кружкой в руке девушка склонилась над измученным узником и, приподняв его голову, вылила остатки воды в пересохшее горло.
Человек снова закашлялся, но взгляд его теперь стал более ясным и осмысленным. Узник приподнялся на локте и внимательно посмотрел на Цету.
— Спасибо, чуть лучше стало… Даже не знаю, как вас отблагодарить, прекрасная незнакомка, — произнес он, чем вызвал в Цете смущение. Его тело снова сотряслось в кашле, на губах появилась кровь. Чуть успокоившись, он выдавил из себя измученную улыбку. — Но, похоже, случая отблагодарить вас мне уже не представится. Завтра утром меня казнят. Приговор уже вынесен Черным Мессиром, — в его голосе прозвучала ирония.
— Ну, значит, в этом вы не одиноки, — Цета тоже попыталась улыбнуться, — и идти на эшафот нам вместе. — Она немного помолчала, смотря на звездное небо сквозь маленькое зарешеченное окошко. — В чем вас обвиняют?
Незнакомец рассмеялся. Хрипло и надломленно.
Цета даже подумала, а не повредился ли он рассудком, сидя в подземном каземате, подвергаясь пыткам и допросам?
— А разве им нужны причины, чтобы казнить невиновных? Разве они нуждаются в уликах и доказательствах? — он покачал головой. — Нет. Их дело правое, потому что за ними сила, и все, кто идут против, заведомо приговорены к смерти, — узник тяжело вздохнул и посмотрел прямо в глаза девушки. — Я просто бард, воспевающий подвиги героев — в том и есть моя вина. Одному из командиров темной армии не понравилась моя песня о великом Дерионе[1]. Он потребовал, чтобы я восхвалял в своих песнях военачальников Медегмы. Соответственно, я отказался, после чего был избит, у меня отобрали лиру и отправили сюда. Меня обвинили в нарушении установленного режима и в подстрекательстве к сопротивлению. — Он прикрыл глаза и отвернулся. — Я, конечно же, все отрицал. Затем меня пытали. Вот и вся моя история.
Девушка молчала. После этого рассказа трудно было что-то сказать. Прав, кругом прав ее сокамерник. И про то, что нет для этого темного отродья ничего святого, и что не нужны им никакие причины, чтобы казнить людей — все это истинная правда. Вот и ее саму завтра повесят, получается, ни за что. Вина Цеты не доказана, обвинение не озвучено, а все одно — на эшафот. Ее друзья, наверное, уже давно покинули город. Цете оставалось лишь надеяться, что так оно и было, хотя кусочек сознания все же уповал на спасение.
Сокамерник тоже молчал, и тишина в тюремном каземате постепенно начала давить на девушку, грозя расплющить сознание в лепешку, превращаясь в настоящую пытку. Еще немного — и она сойдет с ума.
— Ну а вы в чем виноваты? — первым нарушил тишину узник.
— Стражники требовали какой-то пропуск…
В глазах барда появился интерес.
— А, так вы не из Ариакана, — задумчиво протянул он. — Ну и что привело вас в захваченный город, если не секрет?
— Нужда, — ответила Цета. Она решила поскорей перевести разговор на другую тему и не заметила, как перешла на «ты». — Как тебя зовут?
— Бард, — скосил на нее глаза сокамерник. — Называй меня просто бард.
— Но это ведь не твое настоящее имя…
— Верно, — кивнул мужчина. — Но от настоящего я уже давно отрекся.
— Спой что-нибудь, — попросила она. Наверное, такая просьба многим показалась бы странной или же вовсе безумной, но думать о предстоящей смерти Цета не хотела. Более того — отказывалась. — Пожалуйста…
— У меня отобрали лиру, а без нее я никогда не пел, — грустно улыбаясь, пожал плечами Бард. — Впрочем, можно попробовать. Сейчас я чувствую себя намного лучше.
И в камере раздались напевы грустного голоса:
Смерть носит тень руки Творца,
Жизнь — держит души на прицеле,
А зло рождают лишь сердца,
Познав лишенья и потери…
Так перед жаждущей толпой,
Почти нагой и в кандалах,
Стоял бедняга, чуть живой…
Сквозила боль в его глазах…
Он гений с чистою душой -
Светило праздных площадей,
Но осужден на мостовой,
Мишенью став людских страстей.
В руках бездушных палачей…
Еще вчера его любили,
Но вольность пламенных речей
В общине строго осудили.
И вот стоит он средь толпы,
Судья выносит приговор…
Народ хоть хлебом не корми -
Дай лицезреть чужую боль.
Но смерть его не устрашит!
Зло тех людей неблагодарных,
Что отвернулись в один миг,
Пусть станет для него наградой!
Да он бессмертен! Он поэт
И вечно жить ему в стихах!
Услышал каждый человек
Смех тихий на его устах!
Раздастся вой толпы людей
Над тем, кто поднял их на смех,
Не важно — бог то, иль злодей…
Смерть одного — урок для всех!
Он был казнен… Он был убит
В объятьях теплого рассвета,
Но вечно память будет жить
В стихах великого поэта!
Голос барда обладал каким-то волшебным свойством, и воображение Цеты перенесло ее на городскую площадь, битком набитую народом. Она отчетливо уловила исходящую от толпы ненависть и злобу, жажду крови и зрелищ. Почуяла запах пота. Крики раздавались со всех сторон, оглушая и заставляя зажать уши. По крутым ступеням два профоса волокли едва живого человека, закованного в тяжелые кандалы.
При виде осужденного толпа засуетилась, зашумела, взорвалась отдельными выкриками. В закованного человека полетели тухлые яйца и перезрелые помидоры. Но взгляд приговоренного оставался пронзительным, голова — гордо поднятой.
Профосы не пресекали забаву толпы, лишь следили за тем, чтобы осужденного не разорвали на части раньше времени.
Чуть позже на помост поднялся палач в черной, полностью скрывающей лицо маске. С появлением главного исполнителя казни профосы подтащили обессиленного человека к плахе. Сверкнуло опускающееся лезвие, и Цета услышала собственный крик.
Она открыла глаза и поняла, что задремала. Сквозь узкую решетку на потолке пробивались бледные лучи восходящего солнца. Рядом с девушкой, прислонившись к каменной стене, дремал бард. Сейчас его лицо выглядело умиротворенным: следы боли и лишений исчезли, уступив место легкому румянцу.
Девушка тяжело вздохнула и растерла озябшие пальцы. За железной дверью послышались шаги.
«Вот и все», — подумала Цета, прежде чем скрипнул замок, и в камеру вошли два одетых во все черное профосов.
***
Лучи солнца еще не успели осветить крыши домов, а над Ариаканом уже грянули печальные звуки труб, созывающие народ на городскую площадь.
Сонные, недовольные ранней побудкой люди шли неохотно, но все-таки шли, повинуясь воле
