Новый Мир ( № 10 2007) - Новый Мир Новый Мир

зная, что приумножаем скорбь:

на случай, если силы иссякнут

или наша дорога зайдет в тупик.

Близнецы внушают ужас одним народам,

но обоготворены другими.

Мы больше не знаем, кто есть мы,

поэтому просто идем на свет

по земле, лишенной ступеней.

Два болотных шара в твоем животе

трутся нагревающимися боками,

чтоб однажды, исполнившись превосходства,

вырваться из воды в настоящую бездну,

пытаясь разом заглотить весь ее воздух,

даже не пробуя его на вкус.

Монолог девушки

Алене Семенович.

Запахни меня в фалды пальто,

встань словно ночь за спиною.

Бредит дневной тишиною

сонной реки полотно.

Утки у берега как поплавки,

горсть серых уток огромной реки.

Жаль, что с собой нету хлеба.

Мы неподвижны, но так неловки.

Страсть безнадежно нелепа.

Страсть словно призрак

гуляет в крови,

или как хочешь ее назови.

Я не решусь, я не знаю.

Не принимай моей вечной любви.

Я ее не принимаю.

Славянская сказка

Разомкнулась ночь с четырех сторон.

Ведьмы у царя умыкнули сон.

Погрузили сон в голубой мешок,

на продажу свезли в Ежевичный лог.

В Ежевичном логу мельница стоит.

Эта мельница никогда не спит.

Колесо ее двигает река,

что течет с горы не года — века.

Мельник медленный — кости как дрова.

В бороде его прячется сова.

И клубится туманом мука в башке.

Царский сон копошится в льняном мешке.

Он, не названный гостем здесь дорогим,

недоволен платьем своим плохим.

Подавай ему тонкий батист — не лен.

Рассердился старик на капризный сон.

Семь ночей и семь бесконечных дней

тер он царский сон между двух камней.

Источился в снотворный сон порошок,

разлетелся на запад и на восток.

Замыкалась ночь с четырех сторон.

Половина земли погрузилась в сон.

Только царь по державе один бредет,

деревнями, где дрыхнет его народ.

С голубою наволочкой в руках,

собирает в нее птичий пух и прах,

с большаков кандальных хоть шерсти клок

и по нитке с проселочных пыль-дорог.

Нагадала гадалка, что он уснет,

если сон свой по перышку соберет

для подушки своей, словно хлеб в суму,

по стране в каждом божьем ее дому.

Вот и ходит бедняга из дома в дом,

словно вор, промышляет чужим теплом.

И еще ему десять лет ходить,

свое царство хмельным шепотком будить.

И к тебе он однажды в избу войдет.

Пух лебяжий в густых волосах найдет.

Улыбнется устало в глухой ночи

и хозяйский огонь разведет в печи.

*        *

  *

Памяти Евгения Пельцмана и одной рабочей драки.

Не разборки, не разговоры,

А — голосовые связки

На пределе, когда так скоро

Быть позору, самой развязке.

Это вроде бы как работа

Дураками под фонарями.

Называется день суббота,

Все они грешат ноябрями.

Ноябрями приходит холод

На пределе служить позору,

В одиночку, а лучше хором,

Голой мордой впинать к забору.

Дураками, как бы работа,

До развязки под фонарями,

Сорок лет как одна суббота.

Я хочу курить, хочу к маме.

*        *

  *

Любимая, не пишите письма.

Не посылайте курортную мне открытку.

Я жив и здоров. Не сошел с ума.

Пришлите короткую шерстяную нитку.

Я хочу повязать ее на левой руке.

Двадцать лет назад в суматошной драке

я выбил сустав на Катунь-реке.

Завывали сирены, на горе брехали собаки.

Черт знает в какой свалке, в стране какой

рука моя в прорубь холодную окунулась.

Пощечин не бьют, родная, левой рукой,

но ожидание затянулось.

Мне сказала гадалка двадцать лет назад:

повяжи на запястье простую нитку.

И потом ты достроишь небесный град,

развернешь его схему по древнему свитку.

Я просил о блажи этой, о чепухе

многих женщин. Я лбом им стучал в калитку,

но взамен получал любовь, от ее избытка

готов на петушиной гадать требухе.

Любимая, пришлите мне шерстяную нитку.

Пожалуйста, обыкновенную нитку.

Повторяюсь, родная, всего лишь нитку.

Я на ней не повешусь. Я не умру в грехе.

Не вяжите мне шапок и пуховых рукавиц,

не приучайте к колдовскому напитку.

Я хочу стать одной из окольцованных птиц,

надевшей на лапу твою шерстяную нитку.

Любимая, мне больше не нужно ничего.

У меня слишком просто устроено счастье.

Подвенечная радуга, последнее торжество.

И красная нитка на левом моем запястье.

Превращения Александра

Голованов Василий Ярославович — прозаик, эссеист, публицист. Родился в 1960 году. Окончил факультет журналистики МГУ. Автор книг “Тачанки с юга” (1997), “Остров, или Оправдание бессмысленных путешествий” (2002), “Время чаепития” (2004). Постоянный автор и лауреат премии “Нового мира”.

Продолжая разрывать пространственно-временную плоть вокруг Каспия1, неизбежно натыкаешься на захватывающую с детства историю походов Александра Великого. Несколько цитат из жизнеописаний Александра, несколько исторических метафор способны вдруг оживить эту древнюю сказку, будто правда, сжав в руке Каспий, как магический кристалл, обретаешь способность видеть лучи, связывающие века и пространства. Так почему бы нам не воспользоваться этой возможностью и не вглядеться в чудесную линзу пристальнее? Я не вижу повода пренебрегать столь невинной магией, тем более что так ли, эдак ли, а нам придется перелистать каспийскую Книгу Царств, иначе чудесная летопись Каспийского моря окажется сведенной к истории морского разбоя, рыболовства и межплеменной розни тюрк­ских родов, тогда как — гром и молния! — тьма ли сошла с гор, или, напротив, ветвящиеся голубые разряды с треском разъяли ночь, но вся за­стывшая вокруг Каспия история, которая издалека европейских столиц кажется нам просто сном в заколдованном царстве, на самом-то деле состояла из множества молниеносных, испепеляющих царства и народы вспышек, которыми, несомненно, были походы Александра, Чингисхана, Тамерлана или Стеньки Разина. Мы не будем слишком уж углубляться в эту историю, но один взгляд на нее все-таки необходим, как необходим и

Пристальный взгляд на Грецию

А. В. Михайлов, философ, переводчик и историк культуры, как-то сказал, что одна из самых распространенных ошибок при изучении культуры и истории — полагать, что люди, жившие за две с лишним тысячи лет до нас, или даже за двести, или сто лет, думали так же, как мы. Нет. Они думали иначе. Именно поэтому Александр не мог, как он это делает в фильме Оливера Стоуна, сказать, что сражается за “свободу” Персии. Возможно, чтобы понять это, нам предстоит совершить головокружительный прыжок в прошлое и попристальнее вглядеться в то, что нас окружает. Без этого нам не добраться до сути: ибо Александр не просто свершил невозможное, он пошел против всей греческой стратегии и тактики, против самого греческого способа мыслить. Цивилизации маленьких торговых городов и государств, каковой и была Греция, цивилизации островов и полуостровов, расселившейся по всему Средиземноморью и на побережье Малой Азии, были чужды и страшны не только огромные пространства жестокой неподатливой земли, на которых во все стороны простерлась персидская держава, но и сама имперская идея, которая скрепляла эти пространства. Там, в далях Персии, скрывался край земли, предел мира, как на карте Гекатея Милетского (ок. 550 г. до н. э.). И чтобы победить такого врага, нужно было не только преодолеть тысячи километров этих неизвестных, гораздо более опасных, чем море, тяжких земных пространств, нужно было представить себя Державой, способной противостоять чудовищному колоссу Персидской империи. Никаких таких представлений греки не имели, да и не хотели бы иметь, если судить по всей их истории, сохранившимся сочинениям их историков и философов. Именно это не давало им никакой надежды одержать над персами окончательную победу, почему большая часть малоазийских полисов, в общем, охотнее принимала персидского правителя-сатрапа, нежели воодушевлялась идеей войны с персами. Только Александр совершил невозможное: он разбил персов на суше, он, не имея флота, уничтожил их флот, он разбил их на их земле. Он вообще отринул страх перед пространством, устремившись, после разгрома Дария, в глубины Средней Азии, о которых даже позднейшие историки и географы (Страбон) не могли сообщить ровным счетом ничего определенного… Александр, несомненно, воин запредельности. Он выходит за все пределы, мыслимые греческой цивилизацией, хотя в некоторых крайностях (вероятная причастность к отцеубийству) он вполне укоренен в драматургии греческой жизни.