Истории медсестры. Смелость заботиться - Уотсон Кристи

– Вы уверены, что сможете это сделать?

Обычно в таких случаях эндотрахеальные трубки удаляют врачи. Но родители хотят, чтобы это сделала я. Меня попросила Ширли. Так что, конечно, я согласилась, хотя чувствую себя плохо и неуверенно, и меня трясет. Я думаю о своих коллегах-медиках, которые принимают важные решения, последствия которых меняют жизни. Бремя решений, которое должны нести врачи.

– Я в порядке, – говорю я. – Это не я заставлю этого ребенка умереть. Энцефалит сделал свое дело. Я уберу трубку, предотвращающую естественную смерть, вот и все.

Но чувствую я себя хуже, чем пытаюсь показать. Смерть никогда не бывает естественной для ребенка. Это против правил. Ребенок, младенец не должны умирать. Ни при каких обстоятельствах. Но оставлять Генри живым любой ценой с помощью технологий и продлевать страдания тоже неправильно. Я готова как никогда: Ширли сидит на стуле, взбивая подушку Генри, а Андреа, ее партнер, сидит на стуле рядом. Мое горло горит от того, что я сдерживаю слезы, а руки становятся липкими. Кожа покрывается мурашками от страха.

Генри без сознания, но мне кажется, что он смотрит на меня своими совершенно неподвижными зелеными глазами. Я медленно разматываю лейкопластырь, удерживающий трубку в его носу: трубку, прикрепленную к дыхательному аппарату, поддерживающему его жизнь. Я много раз видела, как это делается. Ребенку должно быть удобно. Вполне вероятно, что содержание углекислого газа в организме Генри будет постепенно расти, и, в конце концов, он будет дышать все меньше и меньше и умрет мирно и естественно. Но я этого точно не знаю. Мы никогда ничего не знаем наверняка.

Я отключила все мониторы. Нам не нужно их видеть. Я осторожно вынимаю трубку и смотрю на лицо Ширли, затем на лицо Генри. Малыш делает глубокий рефлекторный вдох. Его глаза полуоткрыты, но он в коме. Он далеко. Я медленно считаю в уме цифры в обратном порядке, начиная с сотни. Мы все считаем в обратном порядке. Генри доживает до семи. Ширли целует его в голову, прижимается к его щеке.

– Больше никаких страданий, – говорит она. – Никаких страданий.

COVID-19 разрушает привычный нам уклад жизни, и нам еще только предстоит увидеть все изменения и ущерб, который он нанесет. Одна из областей, в которой уже все радикальным образом изменилось, – это уход за больными. Медсестры в отделениях интенсивной терапии привыкли оказывать индивидуальную помощь самым критичным пациентам с помощью аппаратов жизнеобеспечения, вентиляторов, сильнодействующих препаратов и методов, вплоть до диализа, когда у больного полиорганная недостаточность. Нам говорят, что в течение нескольких недель Великобритания достигнет пика, но для того, чтобы с ним справиться, надо увеличить объем интенсивной терапии. Однако нельзя просто доставить койки в отделение. Мы уже много лет работаем на пределе возможностей. Навыки и опыт работы в интенсивной терапии не могут быть изучены за одну ночь. Интенсивная терапия – это больше, чем просто аппараты ИВЛ, это тщательно обученные медсестры-специалисты. Мы беспокоимся об уровне качества и безопасности интенсивной терапии во время пандемии, а также о реабилитации и долгосрочном уходе за пациентами после нее.

Я не представляю, что COVID-19 сделает с сестринским делом: какие функции нам надо будет выполнять, какие нагрузки нам придется перенести. Мы все заботились об умирающих людях, которые не должны были умереть. Но они продолжают гибнуть в большом количестве: пожилые, живущие в домах престарелых, афроамериканцы или выходцы из Бангладеша, Индии, Пакистана, медицинские работники, у которых, возможно, не было соответствующих средств индивидуальной защиты. У всех нас были дни, которые мы никогда не забудем, но, возможно, ближайшие месяцы будут еще хуже. Наблюдать, как кто-то умирает раньше времени, неописуемо тяжело. Смотреть, как люди умирают из-за неравенства и дискриминации, совершенно невыносимо. Нам всем нужно сдерживать этот гнев, бороться с этой ужасающей несправедливостью.

Тем не менее в пандемию COVID-19 медсестры, врачи и социальные работники будут рядом со всеми, независимо от их происхождения и статуса. Медсестры интенсивной терапии будут там, даже когда родственники не смогут приехать. Держать за руку – это иногда все, что они смогут предложить. Быть семьей, когда семьи нет. Медсестры будут держать за руку каждого человека в больнице, который умирает от этого вируса. И от всего остального. Семьи во всем мире говорят, что худшее – знать, что их любимый человек был один в свои последние, самые темные часы. Но никто никогда не будет один, пока есть медсестры. Медсестры всегда были рядом и всегда будут. И независимо от того, кто мы, или как мы жили, или какой выбор мы сделали, хорошие медсестры заботятся о своих пациентах так же безоговорочно, как если бы они были членами их семей. Это кажется самой простой задачей ухода. Но какая это честь: держать за руку человека, когда он одинок и напуган. Честь быть медсестрой.

Моему сыну сейчас тринадцать, и он любит баскетбол. Я думаю обо всех пациентах, за которыми когда-либо ухаживала. Я думаю о Джейсоне с его баскетбольным мячом. О боли Индии. О Дэнни и Майкле. Я вспоминаю своих пациентов на протяжении многих лет работы. За некоторыми из них было нелегко ухаживать, как и за большинством людей. Пациенты не всегда благодарны и не всегда хотят помощи. Понятие нравственности неочевидно, и решать такие вопросы должны не отдельные люди. Я смотрю на своего сына и думаю о том, что могло бы быть, что могло бы произойти. Все, что я могу сделать, это дорожить каждым моментом, каждой минутой.

Я думаю о других семьях, подобных семье Генри, которым не повезет наблюдать за тем, как растет их ребенок. Я думаю о боли биологической матери моего сына. Я смотрю, как мой ребенок в тысячный раз бросает мяч, и каждый раз поворачиваюсь к кухонному окну, чтобы убедиться, что мне видно кольцо. Каждый раз поднимаю большой палец. В конце концов он приходит, как всегда голодный, я делаю ему бутерброд, мы садимся и разговариваем. Мы говорим обо всем. Но во время каникул разговариваем еще больше. Завтра Рождество, и я удивляюсь, почему он не выглядит взволнованным. А потом он спрашивает меня о своей биологической семье. И я помню, что для некоторых детей, для некоторых взрослых и для некоторых семей знаменательные дни – самые тяжелые. Он почти никогда не упоминал об усыновлении. Но сегодня он хочет поговорить об этом.

– Как думаешь, моя биологическая семья увлекается баскетболом? – он смотрит в окно, избегая моего взгляда, он беспокоится о моей боли, о ее боли. – Потому что я им прямо одержим.

Я готова к этому разговору. Я долго хранила эти подарки, спрятанные рождественские подарки. Самые важные. Он смотрит на меня, проверяет, не причинил ли мне боль.

– Я не уверена, – говорю. – Когда будешь писать им в следующий раз, почему бы не спросить.

Он пишет своей биологической семье два раза в год: что-то вроде «почтового ящика». Контакты между усыновленными детьми и их биологическими семьями поощряются, это может происходить в специализированных центрах либо через письма. Каждый январь и август мы отправляем письмо и фотографии в контакт-центр, который затем передает их дальше, и наоборот. Эти письма так важны для моего сына. И когда я упоминаю о них, беспокоюсь, что глубоко внутри него засела тоска. До него трудно достучаться, но я всегда буду стараться. Начинаю рассказывать ему то, что знаю. Что я обещала. Чего нельзя прочитать в отчетах или узнать у социальных работников.

На свету глаза твоей биологической мамы меняют цвет с коричневого на ореховый, и они покрываются золотыми крапинками, прямо как твои.

Ты много смеешься, как и она, и она тоже часто фыркает.

У тебя такие же длинные пальцы.

Она скрещивает ноги точно так же, как и ты.

Она такая же красивая, как и ты.