Мамин-Сибиряк - Николай Михайлович Сергованцев

— Дмитрий Наркисович сотрудничал в петербургских газетах и склонен к сочинительству, — пояснил хозяин гостям.

Отягощенные выпитым и съеденным, все направились в соседнюю большую комнату, в миниатюре изображавшую концертный зал. Перед тремя рядами стульев в некотором отдалении стояло чудо-изобретение Поленова — мелодром, первый в мире электроинструмент. Сделан он был так: в прекрасную фисгармонию вкладывались прорезанные ноты (они высекались по чертежам на кальке, наложенной на специально изготовленные торцовые березовые пластины) и присоединялся оригинальный электрический привод. Концертировал сам хозяин, но концертировал скверно, поскольку не обладал достаточным музыкальным слухом. Рассказывали, что в Нижнюю Салду нагрянул министр Государственных имуществ и был, как водится, приглашен в управительский дом, где его накормили отменной ухой и на десерт предложили насладиться мелодией, исполняемой на необыкновенном инструменте. Константин Павлович достал из шкафа прорезанные ноты, прочел целую лекцию об устройстве мелодрома, что здесь исполнителю нет необходимости брать ноты — это делает прибор и электричество лучше человека. Затем раздались невообразимые звуки. По окончании длительного звукового хаоса министр, видимо, в музыке понимающий, несколько растерянно спросил:

— Константин Павлович, что вы исполняли?

— Лунную сонату Бетховена.

Восклицание.

— А впрочем, простите, я ноты положил неверно, и пьеса была сыграна с конца.

Поленов в Петербурге запатентовал электроинструмент и поехал на выставку в Чикаго, чтобы нажить денег. Не нажил. Америка Эдисона такого нахальства стерпеть не могла, но через несколько десятков лет сама электрогромом начала наступать на музыкальный мир.

На этот раз исполнение было кратким, демонстрационным, но все равно неземные звуки оставили всех в некотором замешательстве. Наверное, чтобы смягчить экстравагантность впечатления, хозяйка Марья Александровна попросила жену Алексеева Марию Якимовну пройти к роялю. Невысокая молодая женщина, нервная и порывистая, стремительно прошла к инструменту. Дмитрия как что-то толкнуло. Рассеянный и смущенный необычным гостеванием, он сосредоточенно смотрел на Марию Якимовну. Чистый гладкий лоб, пышные, но, видимо, укрощенные тщательной прической темно-русые волосы, румянец волнения, чуть прикрытая воротом платья шея, и особенно глаза, голубовато-серые, словно углубленные в себя — все заворожило Дмитрия. Он вдруг почувствовал, будто с этой женщиной они остались одни.

Потом она хорошо исполнила два новых романса Чайковского, но Дмитрий музыку не воспринял, все еще переживая странный миг одиночества вдвоем. Награжденная аплодисментами и одобряемая словами, Алексеева стремительно вышла в другую комнату.

Гости, после вежливого осмотра мелодрома, возвратились допивать и играть в карты. Хозяйка дома, о чем-то переговорив с Алексеевой, позвала к себе Дмитрия.

— Митя. — Она дружески взяла его за руку. — Старшему сыну Марии Якимовны скоро в гимназию, а у нас в поселке нет никого, кто бы мог подготовить его порядочно. Если бы вы…

— Да, да, — горячо заговорила Алексеева. — Мы бы с мужем были очень благодарны вам, если бы вы согласились на помощь. Вы подумайте, я не тороплю. Если надумаете, дайте знать через Марью Александровну. Мы будем рады.

Возвращаясь домой, Дмитрий чувствовал неясные, слабые волнения в себе. Лунный свет над заснувшим поселком, повлажневшая в прохладной ночи зелень, источавшая тонкий аромат, блеск пруда, багровые пятна над темными громадами домен, которые мерно и тяжко дышали, — все это давило голову и грудь.

После приезда из Петербурга Дмитрию все в Нижней Салде казалось чужим.

Здешний маминский дом был просторный, но нет в нем тех заветных уголков висимского, где детство укромно заводило свою жизнь, отдельную от взрослой. В семье за годы отсутствия Дмитрия свои изменения. Постарел отец, совершенно поглощенный делами большого прихода, да и матери прибавилось забот. Лиза, которую Дмитрий помнил маленькой, вытянулась, ей уже минуло одиннадцать, она была необыкновенно застенчива, почему-то стеснялась старшего брата и все больше в одиночестве возилась с курами да корпела над учебниками. Зато Володя получился совершенно бойкий и основательный гимназист, который уже интересовался «вопросами» и донимал ими Митю. Фигурой постоянного семейного горя оставался Николай, сильно выпивавший, опустившийся, ничем, собственно, не занятый. Хотя в трезвую пору, отошедший от потрясений загула, он становился сердечен и мил. Дмитрию он пособил обзавестись рыбацкими снастями, показал салдинские окрестности — роскошные Щушкановы луга на речке Салде, местную гордость — кедровую рощу и красивое урочище «Камешки». Дмитрий стал наведываться сюда чуть ли не каждый день, понимая, что для легких лучших прогулок не придумаешь. Ввиду окрестной дикой красоты как-то померкли парголовские дачные ландшафты, даже ухоженный Шуваловский лес пал в своем рукотворном величии. Вообще все петербургское стало видеться страшно уменьшенным и отдаленным. Но все равно Петербурга не миновать, там университет, в котором необходимо доучиться, и Дмитрий все чаще заглядывал в учебники.

Знакомств особых не заводилось, но Дмитрий охотно откликался на новые приглашения Поленова. Здесь он, часто предоставленный сам себе, читал свежие журналы и газеты, выписываемые из столиц, вспоминал репортерскую «академию».

Константин Павлович, маясь одиночеством, после традиционного утреннего обхода завода всегда по одним и тем же местам («тянет, как вальдшнеп», — говорили старые мастера), был рад беседе с новым человеком. Да и не стеснялся он Дмитрия — сказывалась доверительность стародавних семейных связей.

— Вот, должно быть, вы обратили внимание на чрезмерное мое усердие к сельскому делу, — начинал Поленов, удобно усаживаясь в кресло с набитой папироской. — Не скрою — люблю. Горжусь не только тем, что открыл «русское» бессемерование, отстоял его от скептиков и противников, но и тем, что вывел местные урожайные сорта овса и ржи, вот теперь за новую породу пчел взялся. Но дело тут не только в моей любви покопаться в земле. Тут, как сейчас модно выражаться, есть свой социальный гвоздь. Ну, скажем, после воли по уставной грамоте экс-крепостного господина Колногорова лишили мы население надела, десятки тысяч гектар ушло под демидовскую руку. Теперь хватились — болтаются у нас лишние людишки, да и сам рабочий, без скотины, пашни и сенокоса, стал сущим пролетарием. В досуг ему дали кабак, туда он и жену свою затянул. Пьют теперь бабы пуще мужиков… Я ведь почитываю новую литературу. Вон она, целые вороха. — Поленов подошел к огромному карельского дерева книжному шкафу и вытащил целую кипу разномастных изданий.

— Тут есть и заграничного привоза товар. Недавно заглядывал к нам один полицейский чин, человек современный, без предрассудков. Однако, посмеиваясь, предупредил меня дружески, чтобы я эту привозную литературу пожег. Ну, нет!.. Вы марксидов читали? — неожиданно спросил Поленов.

— Только главы Марксова «Капитала». Нахожу его свежей и дельной работой.

— И я нахожу. Это — наука. Но я о другом. Я о марксидах, о зарубежных и отечественных последователях своего учителя… Теснят они народников?

— Не замечено. Народнические идеи охватили всю русскую интеллигенцию.

— И все же марксиды