В тени горностаевой мантии - Анатолий Томилин-Бразоль

Анна была, как громом, поражена отставкой. Она бросилась было к императрице, но верный Захаров, стоявший у дверей личных покоев государыни, заступил ей дорогу.

— Не велено‑с, ваше высокопревосходительство. Заняты‑с государыня зело…

И фрейлина все поняла. Она еще участвовала в переезде двора из Царского на зимние квартиры. Вместе с другими придворными присутствовала на большом выходе императрицы. Но затем, после официальной аудиенции, получив из рук статс‑секретаря наградные деньги, обычные при отставке, уехала в Москву…

Опасность разрыва Фокшанского конгресса усугублялась переворотом в Швеции и угрозой новой шведской войны. Именно в этот момент очередной петербургский гонец из орловских клевретов привез в Фокшаны Григорию сообщение о том, что место его при императрице занято. И Орлов рассвирепел, бросил все, велел подать курьерскую кибитку и полетел в Петербург. Он не останавливался ни днем, ни ночью, кроме как для смены лошадей. Рескрипт, составленный Никитой Ивановичем Паниным с предложением либо продолжить переговоры, «либо, по своей воле, употребить себя в армии под предводительством Румянцева», опоздал. Выдвинув причиной отъезд главного лица, турецкая сторона переговоры прервала.

Во время бешеной скачки Григорий был абсолютно уверен, что стоит ему вернуться, как все станет на свои места. Такое уже бывало… Но Панин предусмотрел такую возможность. Он уговорил Екатерину выслать навстречу курьера с письмом, запрещающим въезд в столицу, «для карантина». Сделать это было Никите Ивановичу непросто. Императрица все еще боялась Орлова. Но, в конце концов, собравшись с духом, требуемую записку написала. В ней она предлагала, чтобы граф на карантинный срок в столицу не въезжал, а избрал местом своего пребывания подаренную ему Гатчину.

Посланный навстречу офицер перехватил, бешено мчащуюся кибитку верстах в сорока перед Петербургом. Трудно передать чувство гнева, когда Григорий прочитал злополучное послание. Здесь была не обида, не оскорбление попранной любви. Это было отчаяние честолюбца: в один миг потерявшего значение первого повелителя в государстве! Он давно забыл, что все это было лишь временной ролью, порученной ему коронованным режиссером. Он слишком сжился со своим положением. Кроме того, он, конечно, испытывал и чисто мужской стыд — видеть себя после стольких‑то лет просто отставленным…

О Гатчине Орлов и думать не желал. Он бушевал, в щепы разнес кибитку и чуть не убил курьера. Гнев его был поистине страшен. Екатерина правильно говорила, что он способен на все. Своему камердинеру Захарову она велела сделать у двери спальни железный засов и ночью не спать, а караулить снаружи с заряженным пистолетом. Императрица пребывала в таком страхе, что окружающие буквально не узнавали своей повелительницы…

Но, по прошествии часа‑другого безумств и беснований на дороге, Орлов вырвал у ямщика повод распряженной лошади, вскочил на нее без седла и… поворотил на гатчинскую дорогу…

Что же сломало дух гиганта, ведь трусом он никогда не был?.. Трудно на это ответить точно. А ведь решись он тогда ослушаться, чего втайне, возможно, и ждала от него Екатерина, кто знает, как бы повернулось все дело… Двенадцать прожитых лет, дети, прижитые в любви ли, в ненависти — все это не так просто вычеркнуть из жизни женщине, даже если она и императрица.

Его возвращения боялись все. По совету приближенных Екатерина послала в Гатчину депутацию для переговоров. Согласно ее наказу от Григория требовалось лишь добронравие. Но он засмеялся посланцам в лицо и заявил, что будет делать то, что сочтет нужным, и по окончании карантина явится в Петербург. Императрица послала к нему тайного советника Алсуфьева с предложением миллиона рублей. Григорий отказался от денег: «Я не требую ничего, понеже сие было бы слишком тяжко для государства».

Но постепенно страх перед его гневом рассеивался. Что ж, нет, так нет… Орлов упустил время, и день ото дня новые события все больше заслоняли его демарши.

В Москве открыли первую словолитню, а в Петербурге основали Коммерческое училище. В конце 1771 года скончался граф Алексей Григорьевич Разумовский. Главнокомандующий южными войсками генерал‑фельдмаршал граф Петр Александрович Румянцев доносил о печальном состоянии Первой армии: о вспышках моровой язвы среди солдат и офицеров, жаловался на нехватку толковых людей. Шведы грозили войной. На Яике взбунтовались казаки. Объявился очередной самозванец, принявший имя покойного императора Петра Третьего… Крымские татары протестовали против размещения русских гарнизонов на своей земле. Все это были ближние, так сказать, проблемы. А ведь еще существовали Франция, Англия и, как паук в своей паутине, сидел в Потсдаме Фридрих — король Прусский… Австрийский канцлер Кауниц интриговал, пытаясь за счет России отхватить поболе польских и турецких земель и одновременно разрушить и без того непростые русско‑прусские отношения.

В конце октября русский посланник в Варшаве барон Штакельберг имел весьма знаменательное объяснение с королем Станиславом‑Августом. При этом в ответ на протесты короля против раздела Польши, Штакельберг ответил вопросом:

— А задумывались ли вы, ваше величество, что станется с графом Понятовским, если сто тысяч солдат союзных войск войдут в Польшу, расположатся лагерями и потребуют контрибуцию? И не кажется ли вам, что после сего сейм подпишет все, что угодно будет соседним державам?..

Станислав‑Август побледнел и после краткого молчания обещал делать все по желанию Ее императорского величества. По первому разделу Польши между тремя державами к России отошли земли между Западной Двиной, Днепром и Бугом, а также восточная часть Литвы… Одним словом, и правительству, и самой императрице было не до орловских фанаберий.

Когда стало ясно, что при Дворе все сторонники покинули Орлова, Никита Иванович Панин предпринял следующий шаг. Бывшему фавориту предложили сложить с себя все должности и вернуть портрет императрицы с бриллиантами. В этом случае он может свободно путешествовать по России, без посещения Петербурга и Москвы, и ехать куда угодно за границу. За ним будут сохранены все титулы. Императрица жалует ему пенсию в сто пятьдесят тысяч рублей и еще сто тысяч на постройку дома. Если же он отказывается от этих предложений, его ждет ссылка в Ропшу.

Григорий согласился почти на все. Он тут же вынул бриллианты из подаренного ему портрета и вернул их, заявив, что сам портрет отдаст лишь в руки императрицы. От денег по‑прежнему отказался и сказал, что об отставке его могут уведомить указом.