Частное расследование - Джонатан Келлерман

— Ладно, Ноэль, ты свободен до конца вечера. Но будь осторожен...

Он не успел закончить фразу, а эти двое уже исчезли за дверью. Стук захлопнувшейся двери эхом прокатился по дому.

Несколько секунд Рэмп стоял и смотрел на нее, потом устало повернулся ко мне.

— Не хотите ли выпить чего-нибудь, доктор?

— Нет, благодарю. Меня ждут в клинике Гэбни.

— Ах да, конечно.

Он проводил меня до двери.

— У вас есть свои дети, доктор?

— Нет.

Казалось, это его разочаровало.

Я сказал:

— С ними бывает трудно.

Он согласился:

— Не то слово. Она ведь умная девочка — иногда я думаю, что от этого нам всем приходится еще хуже, в том числе и ей самой. Джина говорила мне, что вы лечили ее много лет назад, когда она была совсем маленькая.

— С семи до девяти лет.

— С семи до девяти лет, — повторил он. — Два года. Значит, вы провели с ней больше времени, чем я. Наверно, знаете ее намного лучше, чем я.

— Это было очень давно, — сказал я. — Я видел ее совсем с другой стороны.

Он пригладил усы и подергал себя за воротничок.

— Она так и не приняла меня — наверно, никогда не примет. Ведь так?

— Вес может измениться, — осторожно заметил я.

— Вы так думаете?

Он открыл дверь навстречу диснеевским огням и прохладному ветерку. Я вспомнил, что не узнал у Мелиссы дорогу в клинику, и сообщил об этом ему.

Он сказал:

— Это не проблема. Я найду дорогу с закрытыми глазами. Часто туда ездил. Когда это было нужно Джине.

14

На пути в Пасадену я поймал себя на том, что вглядываюсь в подъездные аллеи, проверяю листву, обшариваю глазами улицы — не замечу ли где неправильно падающую тень или блеск хрома. Контуры лежащей на земле женской фигуры.

Глупо. Ведь здесь уже побывали профессионалы: в радиусе десяти кварталов я видел три патрульные машины сан-лабрадорской полиции, одна из которых полквартала ехала за мной, потом вернулась к патрулированию.

Глупо, потому что улицы просматривались во все стороны, так что брошенный трехколесный велосипед можно было заметить за целый квартал.

В этом районе не оставляли секретов на улице.

Куда же Джина Рэмп повезла свои?

Или их у нее отобрали?

Несмотря на собственные слова ободрения, сказанные Мелиссе, я не смог убедить самого себя в том, что все это — какое-то нежданное просветление в состоянии фобии.

Судя по всему, что я видел, Джина была натурой уязвимой. Хрупкой. Простой спор с дочерью вызвал у нее приступ.

Она вряд ли смогла бы адекватно реагировать на реальный мир — что бы это ни значило.

Так что я, сидя за рулем машины, продолжал искать.

Наплевав на здравый смысл и от этого чувствуя себя чуточку лучше.

Клиника Гэбни занимала просторный угловой участок, в фешенебельном районе, который начал неохотно сдавать позиции многоквартирным домам и магазинам. Раньше это здание было чьим-то домом. Большой, двухэтажный, облицованный по бокам коричневой плиткой коттедж кустарной постройки стоял в глубине участка, за широкой, ровной лужайкой. Три огромные сосны накрывали траву своей тенью. Крыльцо-веранду во всю ширину фасада затемнял навес. Обилие резного дерева, редкие окна в массивных переплетах. Некрасиво и тускло освещенное здание казалось пародией на стиль «грин-энд-грин», сотворенной каким-нибудь поденщиком от архитектуры. Никакой вывески, указывающей на то, что там внутри.

Спереди участок ограничивала низкая стенка из вделанных в цемент каменных осколков. Простой проем в стене открывал доступ на цементную пешеходную дорожку. Левее от закрепленных в открытом состоянии ворот начиналась длинная и узкая подъездная аллея. Припаркованный в начале аллеи «сааб-турбо-9000» белого цвета блокировал въезд. Оставив свою машину на улице — Пасадена в этом отношении была более терпимой, чем Сан-Лабрадор, — я пошел по дорожке к дому.

На входной двери была укреплена белая фарфоровая табличка, размером и формой напоминающая сигару, с надписью «ГЭБНИ» черными печатными буквами. Дверной молоток был в виде оскаленной львиной морды с бронзовым кольцом в зубах и освещался сверху маленькой желтой лампочкой. Я поднял кольцо и отпустил. Дверь загудела — до-диез. Я был почти уверен.

На крыльце загорелась вторая лампочка. Секунду спустя дверь открылась. На пороге стояла Урсула Каннингэм-Гэбни в бордовом вязаном платье с фестонами по вырезу Платье заканчивалось на два дюйма выше колен и подчеркивало ее высокий рост. То же самое подчеркивали вертикальные рубчики рисунка вязки. Туфли на высоких каблуках были завершающим штрихом.

Перманент, с которым она была изображена на фотографии в газете, уступил место приглаженным прядям цвета сливочной помадки. Очки а-ля Джон Леннон висели на цепочке, конкурируя за место на груди с ниткой жемчуга. Сама грудь была выпукло-вогнутой именно там, где положено. У нее была тонкая талия и ровные, необыкновенно длинные ноги. Правильный контур лица; лицо прекрасной лепки и гораздо красивее, чем на фотографии. И моложе. Она выглядела, пожалуй, чуть старше тридцати. Гладкая шея, подтянутая линия подбородка, большие карие глаза и четкие черты лица, не требующие камуфляжа. Но его на ней было предостаточно: светлое основание, искусно наложенный румянец, фиолетовые тени на веках, темно-красная помада. Удавшаяся попытка создать впечатление строгости.

— Доктор Делавэр? Входите.

— Алекс, — сказал я. — Чтобы соблюсти паритет. На секунду она растерялась, но потом сориентировалась:

— Да, конечно. Алекс.

И улыбнулась. И тут же отключила улыбку.

Жестом она пригласила меня пройти в помещение, которое могло бы показаться внушительных размеров холлом, если бы я только что не побывал в усадьбе Дикинсонов. Паркетные полы, отделанные панелями из мореного дуба, стены цвета коричневого крема для обуви, простые скамьи, стоячие вешалки для верхней одежды, часы, на циферблате которых под цифрой 12 было написано «САНТА-ФЕ», а над цифрой 6 — «ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА». По стенам висело несколько размытых калифорнийских пленэрных пейзажей — вещи подобного рода художественные галереи в Кармеле уже много лет пытаются представлять и продавать в качестве шедевров.

Гостиная была налево, видимая за полуоткрытой раздвижной деревянной дверью. Снова обшитые дубом двери, снова пейзажи — Йосемити, Долина смерти, побережье в окрестностях Монтеррея. Составленные в круг стулья с черной обивкой и прямыми спинками. Задернутые плотные шторы на окнах. Слева, где в доме была бы столовая, располагалась приемная, обставленная разношерстными диванчиками и журнальными столиками.

Она шла на несколько шагов впереди меня, направляясь в глубину дома. Быстрые, решительные шаги. Плотно облегающее платье. Плавное движение ягодичных мышц. Никаких праздных разговоров.

Она остановилась, открыла дверь и придержала ее.

Я вошел в комнату, где в прежние времена жила, вероятно, горничная. Комната была маленькая, темноватая, с серыми стенами и низким потолком. Мебель простая, современная: стул с низкой спинкой — сосна, серая кожа — за сосновым письменным столом. Два боковых стула. На стене позади стола — три уставленные учебниками полки. Левее стену заполняли дипломы. Единственное окно в боковой стене было закрыто серой плиссированной шторой.

Единственное произведение искусства рядом с полками. Гравюра сухой иглой работы Кассатт. Мать и дитя.

Вчера я видел еще одну работу этой художницы. И тоже в простой комнате в серых тонах.

Некое терапевтическое родство душ?

На ум невольно пришла загадка курицы и яйца.

Урсула Каннингэм-Гэбни обошла письменный стол, уселась и скрестила ноги. Платье поехало вверх. Поправлять его она не стала. Надела очки и уставилась на меня.

— Все еще никаких следов?

Я покачал головой.

Она нахмурилась, подвинула очки повыше на своем тонком прямом носу.

— А вы моложе, чем я ожидала.

— То же самое могу сказать и я о вас. Кроме того, вы успели получить две докторские степени.

— На самом деле все было не так уж гениально, — сказала она. — Я перепрыгнула через два класса в начальной школе, начала учиться в Тафте в пятнадцать и поступила в аспирантуру при Гарварде в девятнадцать. Лео Гэбни был моим преподавателем и главным наставником — помог избежать некоторых нелепостей, о которые может споткнуться человек. У меня двойная специализация — клиническая и психобиология; я прошла полный цикл подготовительных лекций по медицине.

Поэтому Лео и предложил мне перейти на медицинский факультет. Исследованиями для диссертации я занималась первые два года, соединила психологическую интернатуру с работой психиатра-практика и в итоге получила патент в обеих областях.

— Похоже, вам пришлось покрутиться.

— Это было чудесно, — произнесла она без намека на улыбку. — Чудесные были годы.

Она сняла очки и положила руки на стол ладонями вниз.