Далекий след императора - Юрий Торубаров

О каких-то сохранившихся богатствах он не знал. Но говорить об этом не хотелось. Пожалуй, упадёт цена всему сказанному. И он нашёл выход:

   — У нас это передаётся по наследству старшему сыну. Только Камбила знает.

«Ага, — выяснил для себя Конрад, — значит, что-то есть. Да за такое время поднакопилось, видать, немало.

Этот вывод вскоре узнал и магистр. Выслушав рыцаря, он улыбнулся.

   — Так, говоришь, очень хочет стать повелителем пруссов?

   — Хочет! — подтвердил Конрад.

   — И будет предан? — продолжает допрос тот.

   — Думаю, да!

Магистр провёл рукой по острому, бритому подбородку.

   — Такие люди нам нужны. Можешь взять его в свою команду. Чашу надо сыскать! Да и о кладе надо подумать. Сынок — то, наверное, бежал домой.

Эти слова обрадовали Конрада.

Но так случилось, что вопрос женитьбы встал не перед одним Камбилом. После того, как великий князь Симеон Иоаннович получил известие о том, что Олгерд хочет выступить в поход против непокорного Новгорода, он принял потерявших всякую надежду литовских посланцев.

Встреча носила весьма милостивый характер, и князь решил все их вопросы, чем те были весьма удивлены. Князь литовский Любарт получил в жёны племянницу Симеона, княжну Ростовскую. А Олгерд — княжну тверскую, его свояченицу. Симеон знал настрой митрополита, направленный на укрепление Московского княжества, и поэтому считавший, что эти браки не только усилят Московию, но и дадут возможность расширить православное христианство. Но... уважая порядок, Симеон обратился к митрополиту с просьбой разрешить православной церкви такие смешанные браки. Феоктист ответил согласием. Радостные посланцы, на глазах которых проходила эта процедура, отправились в обратный путь в весьма приподнятом настроении.

Теперь предстояло обсудить вопрос женитьбы самого великого князя Симеона. Сам князь пока не хотел об этом и думать. Но те разговоры, которые доходили до его ушей, не проходили мимо. Внезапная потеря первой жены, Марии, с которой они жили душа в душу, наложила на князя тяжёлый отпечаток. Ему никто не был мил. Ему как великому князю это милование было, кстати, и не к чему. Тут должна быть выгода.

На обсуждение этого вопроса он пригласил митрополита, боярина Василия Кочеву, князя Пожарского, воеводу Фёдора Акинфовича, мечника Фёдора Шубачеева, купца Василия Коверя. Когда Симеон объявил, что ждёт от них совета по этому вопросу, эта маленькая дума молчала. Как воды в рот набрала. Митрополит считал, что он должен будет оценить предложения. Кочева, хитрый княжедворец, решил пока не высказываться. Шубачеев считал не по чину ему начинать такой ответственный разговор. Пожарский и воевода переглянулись меж собой.

Покашляв для солидности, начал воевода.

   — Великий князь, — заговорил он глухим голосом, — тебе хорошо известно, что литовский князь Олгерд собирает полки. Говорят, на Новгород. Но кто его знает, куда он их повернёт. Разве не водил он своё войско под Можайск? — тут он почему-то посмотрел на Пожарского, но продолжал, — нам надо укреплять те границы. Поэтому, — он обвёл взглядом присутствующих, наверное, заранее ища их поддержку, — я предлагаю княжну… гм... смоленскую.

Все поняли резонность слов воеводы. Поэтому воцарилось молчание. Ждали, как на него среагирует великий князь.

Но тут поднялся Пожарский.

   — Я, конечно, понимаю воеводу. Княжья доля в этих случаях тяжела. Князь — человек. У него есть сердце.

При этих словах заворочался воевода, поглядывая выразительно на Кочеву, словно требуя от него, как старшего по возрасту, осадить этого «сердечного» князя. Но Кочева сделал вид, что не заметил взгляда воеводы, и отвернул голову. Между тем Пожарский продолжал:

   — Я думаю, наше княжество нисколько не ослабнет, если у нашего великого князя в сердце будет и любимая жена, — сказав, он сел, ни на кого не глядя.

Изменилось выражение лица и самого Симеона. Вначале оно выглядело как маска. Печать безразличия светилась на нём. И вдруг эти слова! Было отчего задуматься. «Вот только где взять такую?» — можно было прочитать по его ожившему лицу.

Видя, что обсуждение может зайти в тупик, поднялся Кочева. Боярин постарел, поседел. Лицо покрылось морщинками. Но глаза по-прежнему светились молодо. И он начал:

— Князь, — он с улыбкой посмотрел на Пожарского, — ты сказал правильные слова. Наш великий князь, — теперь он перевёл взгляд на него, — потеряв любимого человека, досель скорбит. И эту боль может вытащить из его сердца только такая жена, которая придётся ему по душе. Но... прав воевода, опасаясь за западные границы Московии. И, если бы он мог сейчас сказать нам положа руку на сердце люба такая-то... я бы, пожалуй, согласился. Но сейчас время не ждёт. Выбор — дело долгое. Вражеские полки могут вскоре угрожать и нам. Прости меня, Симеон, но я думаю, надо согласиться с воеводой.

После этих слов лицо Симеона вновь преобразилось в маску. Боярская «гиря» была тяжела. Противовеса ей пока не было. Князь скрипя сердце дал согласие. И послал боярина в Смоленск главным сватом. Колесо закрутилось.

Глава 21

Мороз подкрался, словно рысь, неслышно и невидимо. Ещё вчера лёгкий и озорной, сегодня он сковал лужи серебряным покровом и набросил на землю белёсую шаль, которая горела на солнце, как одеяние знатной боярыни, щипал нос и уши так, что любой, оказавшись на улице, торопился поскорее убраться туда, где печи трещали от сгоревших поленьев.

Евстафий Дворянинцев, который никак не мог дождаться приезда за ним сына, думал, выйдя, как обычно, на утреннюю прогулку:

   — Рассердился.

Теперь старый боярин, набравшись сил, выходил один, с сожалением вспоминая, как ходил с Марфушей. Ему так и не удаюсь её уговорить. Девка твёрдо стояла на своём: «Она здесь дождётся своего Егора». Как он её ни уговаривал, ни убеждал: «Да кто тебя здесь, в этой глуши, разыщет? А в городе ты это сумеешь сделать». Но эти добрые и правильные слова почему-то не доходили до её сознания. Или она просто чего-то боялась? Но разгадать её боярин не мог.

Сделав всего несколько шагов, он вдруг почувствовал, что кто-то невидимый схватился за его нос. Да и уши дали о себе знать. И солнце в это утро на ясном небе выглядело как-то сумрачно. Боярин понял: пожаловал мороз во всей красе. Он и солнце постарайся прикрыть своей невидимой, как и он сам, паутиной.

Евстафий ввалился в избу, громко кряхтя, потирая уши и нос.

   — Пожаловал-таки Мороз-Иваныч! — с порога заявил он, направляясь к печи, где Лука ворошил огонь и подкладывал поленья. — Ложи больше, не жалей, — посоветовал боярин, грея ладони перед ярким пламенем.

   — Не жалею, боярин. Чё его жалеть? В лесу дров полно, — ответил Лука, наровясь в забитую печь воткнуть ещё чурку.

Появилась Марфа, на ходу завязывая платок.

   — Чё там? — она кивнула на дверь.

   — Мороз пришёл! — смеётся боярин, поправляя кушак.

   — Пора уж! — принимаясь за посуду, заявила она.

   — Куды Марфуша делась? — поинтересовался боярин, подкидывая поленья к печи.

   — Да лежит девка. Занемогла малость, — ответила бабка, собирая на стол.

А в обед звонкий лай собаки да скрип полозьев известили о запоздалых гостях. Выглянувший Лука сказал, прикрыв дверь:

   — Готовсь, Естаф! Сын приехал.

Отряхивая с сапог снег, вошёл Фёдор. От его ладной фигуры исходил холод. Он скинул медвежью шубу и стал смотреть, куда её пристроить. Не найдя ничего подходящего, вешал был занят, приткнул её в угол.

   — Ну, здоровы были! — крепким голосом произнёс он.

   — И ты будь здоров, — за всех ответила Марфа и пригласила его к столу. — Однако, Фёдор, ты счастлив, в окурат к обеду поспел. Давай, садись! Лука! — и командным голосом приказала: — Неси!

Лука понял, что паю нести и юркнул в подвал. Вскоре он вернулся, держа в руках увесистый берестяной туес. Бабка покачала головой. Дед понял, что она хотела сказать: поменьше не нашёл?

   — Чё попало, — пробубнил он, ставя его на стол.

   — И всё? — спросила бабка.

Тог вопросительно посмотрел на неё.

   — Вы, чё, с ладонев пить-то будите?

   — А-а! — понял дед и полез за кубками.

Фёдор, усаживаясь, оглядел стол.

   — Чем вы тут батяню кормите? — проговорил он.

   — А чё есть, то и ест! — ответила хозяйка, разливая по мисам наваристую похлёбку.

Фёдор склонился над ней и понюхал:

   — Вкусно! — одобрил он, беря деревянную ложку и краюху хлеба.

   — Погодь! — остановил его Лука и разлил медовуху.

   — С морозцу! — поднимая кубок, сказал хозяин.

Хороню пообедав, Фёдор рыгнул и впервые глянул на Марфушу. Та, как сидела, опустив голову, так и не пошевелилась. Он оторвал взгляд и поднялся.

   — Батяня, я за тобой, — пояснил сын, остановившись перед ним.

   — Чё долго-то не ехал? — спросил боярин, допивая цежью[37], не глядя на сына.