Телеграмма из Москвы - Леонид Богданов

В это время со стороны грузовика донеслась тихая скрипичная игра. Матюков разозлился и со словами: "это тебе не опера!" подошел и дернул играющего за скрипку.

-- Осторожней! Это копия Страдивариуса! -- завизжал тот.

-- А по мне пусть она хоть копия самого контрабаса! Слезай и -- косить!

Студенты, бережно держа в руках скрипичные футляры, по одному стали слезать с машины, И, наконец, на ней остался один человек, явно не похожий по внешнему виду на питомцев консерватории имени Чайковского. Он сидел на борту кузова, засунув руки в рукава замасленного пиджака. Под одним глазом у него красовался синяк. Левая щека, заросшая седой щетиной, распухла от флюса. А сизый нос его был величиной с хороший огурец.

-- А вы кто? -- спросил его Матюков.

-- С производства, -- прохрипел тот, приоткрывая лишь правую половину рта, -- с завода "Красный пролетарий". Направили на уборочную. Член партии Ленинского призыва с 24-го года.

-- Ценный работник, -- проговорил Столбышев, подходя к машине.

Ценный работник посмотрел на него без улыбки и прохрипел:

-- Хотели послать к вам другого, да запил я, и вот, в наказание, на уборочную...

-- Назначаю вас старшим над скрипачами. Вот, того этого, Матюков с вами утрясет все вопросы...

Неожиданно из-за угла показались мчащиеся на полном ходу подводы и бочки орешниковской пожарной команды. На передней бочке, рядом с брандмайором в медной блестящей каске, стоял растрепанный Семчук и, дико вращая глазами, кричал:

-- Гони скорее! Гони, что есть духу, вывозить зерно из "Изобилия"!

Пожарный трубач заиграл в горн.

-- Организация сдачи зерна государству -- главная обязанность партийных и советских органов! -- под звуки пожарной трубы процитировал Столбышев выдержку из циркуляра обкома.

-------

ГЛАВА XX. "ЖИЛ БЫЛ У БАБУШКИ СЕРЕНЬКИЙ КОЗЛИК..."

Отшумела паника уборочной, Мрачные предположения, что колхозникам достанется по 200 граммов зерна на трудодень, оказались оптимистическими. В некоторых колхозах дали по 150 граммов, а в некоторых колхозникам ничего не припало и они еще остались должны государству. Правда, им все же выдали по два пуда пшеницы на человека в счет наделов на трудодни следующего года. Не смущаясь этим обстоятельством, Столбышев организовал "праздник урожая". И ограбленные должны были веселиться.

В самый разгар праздника в Доме культуры "С бубенцами", когда орешниковский любительский хор пел песню "Живем мы весело сегодня, а завтра будет веселей!", к Столбышеву, сидевшему в первом ряду, подошел Семчук и подал телеграмму. Столбышев прочел ее, сильно потряс Семчуку руку, выбежал на сцену и, став перед неловко прервавшим песню хором, возвестил залу:

-- Товарищи! Приемочная комиссия, того этого, на данном этапе, из Москвы, конечно... -- он судорожно глотнул воздух и, не в силах удержать радость, хрипло прокричал: -- Ура!!!

Несколько нестройных голосов из зала поддержали его. А Сонька-рябая, видимо, пытаясь возместить неудачи на поприще ловли воробья безграничным подхалимством, подбежала к секретарю райкома, обняла его, заплакала и громко выкрикнула:

-- Спасибо дорогой и любимой партии за заботу!..

После окончания торжеств, вылившихся из "праздника урожая" в "праздник победного воробьеловства", как его на ходу окрестил Столбышев, к нему в кабинет в числе других поздравлявших "с большими успехами" пришел Мостовой. Поздравив Столбышева, он, как бы между прочим, спросил:

-- Телеграмма была от Кедрова?

-- Нет, -- беспечно отозвался Столбышев, -- подписана товарищем Воробьевым.

Ничего удивительного в том нет, что Столбышев не придал значения этой перемене: в Советском Союзе даже министров назначают и смещают как угодно, что же касается заместителей министров, то иногда они входят в свой кабинет и вылетают из него значительно быстрее, чем ошибившиеся дверью посетители.

В общем, Столбышев, не омраченный никакими предчувствиями, ликовал. По несколько раз в день он подходил к прошлогоднему календарю (в этом году календарей не прислали в район) и занимался подсчетами дней и часов, отделявших его от встречи с "дорогими товарищами из Москвы", как говорил он, избегая называть определенную фамилию, полагая, что к тому времени Воробьева могут снять с поста заместителя министра.

И, наконец, долгожданный день настал...

Когда-то редактор Мостовой сказал поэту Ландышеву: "Столбышев, это -Аполлон коммунистический. Классический тип провинциального партийного работника."

Заместитель министра Воробьев, приехавший во главе приемочной комиссии из Москвы, был тоже классическим коммунистическим типом, но из породы второразрядных божков коммунистического Олимпа. Большого роста, тучный, он ходил неторопливо и держался просто. Однако, в каждом его движении, в каждом слове чувствовались властность и строгий расчет.

У Столбышева мотор в голове работал с перебоями, треском, вибрацией, с выхлопами, вырывающимися через рот, в виде ненужных и ничего не обозначающих слов "так сказать", "того этого". Все это малосильное пыхтение под черепной коробкой обязательно отражалось на лице. Даже когда он хитрил и пытался скрыть свои настоящие мысли и чувства, по лицу его, по желтым и шкодливым, как у нагадившего кота, глазам можно было точно установить, в какую сторону вращаются винтики у него в голове.

У Воробьева мотор в голове работал ровно, тем бесшумным, не отражающимся на поверхности, движением, которое всегда указывает на силу мотора, на слаженность и подогнанность его агрегатов. С таким мотором без труда можно было брать самый крутой подъем, обгонять другие машины, легко делать крутые повороты, преодолевать тяжелые препятствия и, при надобности, душить на пути мешающих. Казалось, что ничто -- никакие трудности, никакие ухабы и неожиданные зигзаги "генеральной линии партии" не могут смутить и лишить Воробьева способности держать в колонне место, указанное ему хозяевами.

Когда Воробьев появился в Орешниках в сопровождении нескольких чиновников, плетущихся за ним, как цыплята за тучной квочкой, со Столбышевым от восторга стряслась некая разновидность паралича. Глаза его выпучились. Ноги он двигал с трудом. Зато задняя, довольно крупных размеров, часть его тела, стала вилять, как это случается наблюдать у кокетливых женщин. А лицо его застыло в глупейшей и умилительнейшей улыбке. Что же касается речи секретаря райкома, то он потерял способность ею владеть и первое время на все вопросы Воробьева отвечал "благодарю" и "так точно". Позже, когда язык его обрел некоторую профессиональную гибкость, Воробьев уже сделал свою оценку Столбышеву и поэтому оставил без ответа такую фразу: "Мы, так сказать, отбирали только самых лучших и полнокровных, того этого, птиц." Но именно эта фраза Столбышева заставила Воробьева обратить внимание на других орешниковских руководящих работников. Обведя взглядом толпу, выстроившуюся за спиной "хозяина района", Воробьев остановился на Мостовом. Мостовой находился сзади всех, у самой стены здания райкома. До этого времени он не произнес ни одного слова и, кажется, даже не посмотрел на высокого посланца Москвы. Со скучающим видом он смотрел поверх голов сборища. Воробьев без слов, а только одним властным жестом поманил его к себе Мостовой покорно подошел. Воробьев, не поздоровавшись, спросил:

-- А вы какую должность занимаете?

-- Газетный враль, -- спокойно ответил Мостовой, и Воробьев первый раз со времени прибытия в Орешники улыбнулся, показывая белые крепкие зубы.

-- Бумагу, значит, мараете! -- пошутил он.

Мостовой в упор посмотрел ему в глаза и тихим голосом произнес:

-- Вы, наверное, заболеете желтухой...

-- Вот как... -- попробовал опять улыбнуться Воробьев, но улыбка получилась кривая и растерянная. Он еще раз, но уже без улыбки, произнес "вот как", избегая смотреть на Мостового, словно ожидал, что тот продолжит разговор. Но Мостовой стоял перед ним молча и разглядывал его.

-- Уж мы старались на данном этапе! -- рявкнул Столбышев в самое ухо Воробьеву и ревниво оттер спиной Мостового.

-- Пойдемте к складу, -- коротко проговорил Воробьев и, отстранив Столбышева, взял Мостового под руку.

Всю дорогу до воробьехранилища заместитель министра не отпускал от себя Мостового и разговаривал только с ним. Говорили они на нейтральные темы. Воробьев расспрашивал, какая охота в этих местах, очень интересовался повадками медведей. Мостовой спокойно и дельно отвечал. Никто из них ни разу не упомянул о желтухе, хотя явно было видно, что беседу заместитель министра вел лишь под предлогом выведать у Мостового причины более чем странного предположения. Правда, один раз Воробьев все же пробовал перевести разговор на другие рельсы. Когда Мостовой, рассказывая о повадке медведей, заметил:

-- У них удивительно тонкий нюх...

Воробьев улыбнулся и пошутил:

-- Как у некоторых газетных работников

-- Ну, нет, -- возразил Мостовой, -- у газетных работников больше трезвый вывод на основе опыта.