Первое дело слепого. Проект Ванга - Андрей Воронин

Несмотря на преследовавший его злой рок, Кеша продолжал работать по избранной специальности, потому что больше ничего не умел, а на то, чтобы сменить амплуа или хотя бы место своей деятельности, у него просто не хватало фантазии. Он подсел в купе к Борису Григорьевичу, имея самые предосудительные замыслы и намерения, которые были написаны на его грубой, расширяющейся книзу людоедской роже так явно, что для их прочтения не требовались ни экстрасенсорные способности, ни даже обыкновенные очки. Грабовский в тот момент имел при себе очень приличную сумму денег, расставание с которой никоим образом не входило в его планы. Кеша стал ему ясен с первого взгляда: как-никак, на дворе стоял уже девяносто шестой, позади остались четыре года скитаний и накапливания бесценного опыта в области познания человеческих душ, да и Кешин случай был типичный, прямо-таки хрестоматийный, и не представлял собой никакой сложности. Поэтому, когда Кеша, одной рукой нащупывая в кармане ампулу с клофелином, другой выставил на стол бутылку коньяка (все-таки это был спальный вагон, и водка тут смотрелась бы не совсем уместно), Борис Григорьевич выдал ему бесплатный, но оттого не менее впечатляющий сеанс психоанализа, ясновидения и чтения мыслей, закончив его неутешительным прогнозом на будущее и приправив все это малой толикой гипноза, как в салат для остроты добавляют капельку уксуса.

Кеша испугался до умопомрачения, а когда очухался, тут же, не сходя с места, присягнул Борису Григорьевичу на верность. («Але, шеф, да ты же гений, в натуре! Да я за тебя любому пасть порву, падлой буду!» – так примерно прозвучала эта присяга). Подумав с минуту, Грабовский принял предложение, поскольку уже вступил в очередную фазу своего развития, и на данном этапе преданный телохранитель, а заодно и исполнитель разного рода грязной работы был ему необходим.

Появление Кеши заставило Грабовского немного изменить планы, и из Элисты они отправились прямо в Минск, где Борис Григорьевич не бывал ни разу с того самого дня, когда в компании Графа улетел в Болгарию. Именно там, в Минске, и произошел один из тех немногочисленных эпизодов, которые Борис Григорьевич старательно, но безуспешно пытался вычеркнуть из памяти.

Было самое начало ноября, денек стоял серый, пасмурный и слякотный – словом, один из тех, увы, нередких в средних широтах дней, когда и жизнь и смерть кажутся одинаково скучными и непривлекательными. У подъезда одной из обшарпанных девятиэтажных пластин, которыми густо застроен минский Юго-Запад, остановилась потрепанная, забрызганная грязью таксопарковская «Волга». Двигатель заглох, из-за руля выбрался здоровенный детина в потертой пилотской кожанке и низко надвинутой кепке – тоже кожаной, но не коричневой, как куртка, а черной. Под козырьком этого головного убора поблескивали большие, на пол-лица, солнцезащитные очки, а вислые, подковой, светло-русые усы в сочетании с длинными соломенными волосами неплохо маскировали тяжелую, чаще встречающуюся у отрицательных персонажей мультфильмов, чем у живых людей, нижнюю челюсть.

Обладатель этих сразу бросающихся в глаза особых примет обошел машину, вынул из багажника небольшой дорожный кейс из твердого пластика и только после этого открыл заднюю дверцу и помог выбраться на заслякощенный асфальт своему пассажиру. Тот тоже являл собой весьма яркое, запоминающееся зрелище. Это был старик лет семидесяти, одетый в длинное, с иголочки, черное пальто и черную фетровую шляпу. Под пальто виднелся белоснежный шарф, из-под которого выглядывал стянутый черным галстуком крахмальный воротничок белой рубашки. Смуглое лицо старика украшала длинная, окладистая седая борода, а с висков почти до самого воротника пальто свисали длинные, завитые штопором пряди седых волос. Эти пряди, называемые у евреев пейсами, не оставляли сомнений в том, что на глазах у немногочисленных свидетелей из такси выгрузился иностранец, гражданин Израиля или США, поскольку в те годы даже самые ортодоксальные евреи еще не рисковали расхаживать по улицам постсоветских городов в своем традиционном наряде. Картину дополняли очки в тонкой золотой оправе и отполированная трость с серебряным набалдашником, на которую старик – не иначе как раввин, прибывший сюда с какой-то неблаговидной, подрывной миссией, – заметно опирался при ходьбе.

Почтительность, с которой рыжеусый водитель такси обхаживал эту жертву Холокоста, свидетельствовала о полученном щедром вознаграждении. Детина в пилотской кожанке был настолько предупредителен, что даже не поленился проводить пассажира до самых дверей квартиры. Распахнув перед раввином дверь, он пропустил его в подъезд и помог погрузиться в лифт, все еще держа в руке чемодан.

Такая благовоспитанность почти двухметрового амбала с расплющенным носом и неандертальской челюстью была достойна удивления, но удивляться во дворе было некому: все дееспособное население огромного дома в данный момент находилось на работе, дети доводили до нервного истощения школьных учителей и воспитателей детских садов, а пенсионерок прогнала со двора скверная погода. Впрочем, как выяснилось позднее, свидетели все-таки были. Все они отлично запомнили и таксиста, и раввина, а одна пожилая дама, коротавшая дни у окна кухни с морским биноклем в руках, даже не поленилась записать номер такси.

Ничего не зная наверняка, но не без оснований предполагая, что за их прибытием наблюдало множество любопытных глаз, раввин и таксист поднялись на седьмой этаж в заплеванном, закопченном и опасно поскрипывающем лифте. Когда он остановился, пол кабины оказался сантиметров на десять ниже уровня лестничной площадки, а когда пассажиры покинули кабину, та, испустив облегченный металлический вздох, приподнялась, заняв почти нормальное положение. Раввин при этом укоризненно покачал головой: в прежние времена этот лифт так себя не вел.

Они остановились перед дверью квартиры, в которой когда-то обитал младший научный сотрудник некой строго засекреченной лаборатории, капитан КГБ СССР Борис Григорьевич Грабовский. Квартира была ведомственная, и ее, конечно же, давным-давно отдали каким-то другим людям – недостатка нуждающихся в жилье великая Родина не испытывала никогда. За годы, минувшие с тех пор, как «раввин» в последний раз закрыл за собой дверь этой квартиры, она нисколько не переменилась, разве что стала чуть более тусклой и обшарпанной. Правда, замок в ней поменяли, и «раввин», которому было жарко и колко в накладной бороде и пейсах, без нужды пощупал в кармане бесполезный ключ.

Кеша, которому неплохо удалась роль таксиста, бормоча невнятные проклятия в адрес «чертовой пакли», которая щекотала ему ноздри, пристроил на колене чемодан и вынул оттуда нечто, менее всего напоминавшее вещь, могущую принадлежать раввину. Это была аккуратная, фабричной выделки «фомка», припасенная на тот случай, если сохранившийся у Грабовского ключ от квартиры не пригодится.

Дверь была хлипкая, как попало слепленная из наклеенной на деревянные бруски ДВП, и замок в ней стоял плохонький, ширпотребовский, так что никаких проблем с проникновением в квартиру не предвиделось. Кеша залихватски подкинул на обтянутой кожаной перчаткой ладони свой инструмент и склонился над замком, но в последний момент спохватился и нажал кнопку дверного звонка – «сделал прозвон», как это у него называлось.

Это была чистая формальность: они наблюдали за квартирой целую неделю и точно знали, что в это время суток дома никого не бывает. Поэтому, позвонив, Кеша сразу начал просовывать заостренный конец «фомки» в щель между дверью и косяком. Он испуганно подскочил и едва не выронил свое орудие, когда за дверью послышался быстрый топоток и детский голос спросил:

– Кто там?

– Кто, кто… Дед Пихто! – грубовато ответил опешивший от неожиданности Кеша.

Собственно, не имело никакого значения, скажет он что-нибудь почему-то оказавшейся дома девочке или молча бросится к лифту. Дело все равно сорвалось; теперь им следовало убираться восвояси и начинать всю подготовку заново.

Грабовский закусил губу от досады: они потратили много времени, сил и денег, готовясь к этому визиту, и вот теперь все пошло насмарку только из-за того, что у соплячки запершило в горле, и мама разрешила ей не ходить в детский сад!

Стиснув зубы, он прожег дверь таким взглядом, что и сам не удивился бы, если бы в ней появилась дыра с дымящимися, обугленными краями. До дыры дело, конечно, не дошло, но вот замок вдруг негромко щелкнул, дверь приоткрылась, и в образовавшуюся щель просунулась любопытная детская мордашка – румяные щеки, серые с голубоватым отливом глаза, заплетенные в две смешно торчащие косички русые волосенки и, конечно же, толстый марлевый компресс на горле, говоривший о том, что Грабовский не ошибся.

Пятилетняя хозяйка квартиры, которой стало интересно поглядеть на пресловутого деда Пихто, о котором она столько раз слышала в детском саду, испуганно ойкнула, вместо добродушного старикана в валенках обнаружив за дверью здоровенного амбала в темных очках, в перчатках и с железным гвоздодером в руках. Она отскочила назад и широко открыла рот, явно готовясь заорать благим матом на весь подъезд. И тогда совершенно растерявшийся от полной неожиданности Кеша, повинуясь рефлексу, коротко взмахнул «фомкой»…