Тревога - Борис Георгиевич Самсонов

Задание шефа (так чекисты за глаза называли Шевченко) было трудным. Прежде всего необходимо встретиться с теми, кто вел дело Шайтанова в 1922 году.

Монин сделал запись в блокноте и продолжал изучать материалы незавершенного следствия, все более углубляясь в анализ фактов. И вот новая пометка в блокноте: побеседовать с авторами писем — свидетелями зверств Шайтанова — с атбасарцами, мариинцами, и тогда, взвешивая и исследуя факты, определить свой образ действий.

Особые надежды Монин возлагал на встречу с Владимиром Стремянным — свидетелем, давшим в 1922 году очень важные показания, тщательно зафиксированные Погореловым. О своей деятельности в управлении коменданта Атбасара Стремянной, разумеется, никому не говорил, предпочел умолчать и перед Погореловым. Он знал, что в его тонко законспирированную работу были посвящены лишь несколько человек, прежде всего чекисты, разработавшие операцию и забросившие его в тыл Колчака. Погорелову было лишь известно, что Стремянной — коммунист, в настоящее время работает в Атбасарском упродкоме. Между тем Владимир после первых же бесед со следователем заметил его настороженное отношение, особенно после того, как то намекнул на его службу в комендантском управлении. Как бы то ни было, откровенной беседы у следователя со свидетелем не получилось. Между тем Стремянной знал многие секреты канцелярии Шайтанова и не собирался держать их в тайне. Спустя некоторое время он вновь пришел к чекистам с намерением рассказать о преступлениях Шайтанова.

Монин, как и его предшественник Погорелов, не знал о том, что Стремянной выполнял в тылу Колчака особое задание ЧК, и видел в нем не просто свидетеля. Что-то (потом он поймет, что именно) подсказывало ему удивительно знакомое в этом человеке.

Стремянной решительно произнес, глядя в глаза Монину:

— Я и мои товарищи делали все, чтобы не дать свершиться издевательствам и убийствам, но не всегда нам удавалось предотвратить их. И тогда я видел, с каким хладнокровием истязали обреченных Шайтанов и его подручные…

8. КТО ВЫ, ВЛАДИМИР СТРЕМЯННОЙ?

Чекист слушал Стремянного. Перед его мысленным взором вставали страшные картины кровавых оргий, происходивших во дворе канцелярии коменданта или за высоким каменным забором, огораживающим плац возле солдатских казарм.

Шайтанов, пользовавшийся особой благосклонностью «верховного», с величайшим рвением проводивший в жизнь кровавую карательную политику Колчака, пользовался каждым удобным случаем, чтобы показать глубочайшую преданность своему покровителю. Он мог часами разглагольствовать о «необыкновенной учености Александра Васильевича», о его географических экспедициях, золотой Константиновской медали, венчающей научные труды адмирала, об «истинном демократизме» Александра Васильевича в его бытность командующим Черноморским флотом, о том, как недотепа и фигляр Керенский, правильно оценив необычайные достоинства Колчака, увидел в нем опасного соперника, и в самое горячее время под благовидным предлогом ответного визита срочно отослал его в Соединенные Штаты. В пылу вдохновения Шайтанов сравнивал Колчака то с Иваном Грозным, то с Петром Великим, утверждая, что наконец-то Россия обрела достойного и проницательного правителя, знающего народные нужды и ценящего хлебопашца-кормильца. О демагогических проектах земельных реформ Колчака Шайтанов распространялся с особым усердием. Используя малейший повод, он старался подтвердить полную обоснованность и достоверность разговоров о том, что Колчак, недовольный своим бездарным и «трусливым окружением», намерен взять себе личным адъютантом боевого офицера, преданного, храброго, решительного и, разумеется, с отличной головой. А именно такими качествами, по глубочайшему убеждению атбасарского коменданта, обладал он, Вениамин Шайтанов, кавалер двух Георгиевских крестов, ордеров святой Анны и Станислава с мечами. И только оставаясь наедине с собой, силясь вдуматься в то, что происходит вокруг, постичь внутренний смысл всей этой диковинной свистопляски, он вдруг с поразительной ясностью сознавал, что его не только боятся, но и ненавидят все — от подхалима Рекина и до вчерашнего невзрачного крестьянина. Как же его фамилия? Кажется, Щека? Он этого Щеку до тех пор хлестал плетью, пока спина не превратилась в кровавое месиво. И когда жертва уже почти не проявляла признаков жизни, пошатываясь, медленно ушел в коридор канцелярии к рукомойнику, тщательно мылся, потом долго обтирался услужливо поданным денщиком махровым полотенцем и потребовал крепкого чая. Брезгливо протерев руки одеколоном, он принялся, за чаепитие, заглядывая в одну из французских книжиц, которые возил с собой. Читал и говорил Шайтанов по-французски весьма сносно, не упуская случая уязвить этим «рохлю и дворянского недоноска» штабс-капитана Воскресенского, которому подчинялась местная белогвардейская команда, враждовавшая с казаками.

…Стремянной умолк и попросил попить.

— Не побрезгуете? — спросил Монин, указав глазами на кружку с остывшим чаем.

Стремянной залпом осушил кружку, твердо поставил ее на стол и как-то странно, пристально посмотрел в окно. Там, во дворе, на душной жаре подремывали нахохлившиеся куры, к которым незаметно подкрадывался откормленный ленивый кот.

Монин снова попытался вспомнить, где и когда он видел раньше своего собеседника, казавшегося ему воплощением безразличия и спокойствия. А тот, словно угадав монинские мысли о себе, сказал:

— Вы, вероятно, думаете, что я был преступно пассивен? Но, поверьте, в тот момент я ничего не мог сделать. Да, я не имел права рисковать. Не знаю, как мне удалось сдерживаться, находясь в двух шагах от Шайтанова.

Он помолчал, закурил. Манера держать папиросу и сама папироса снова обратили на себя внимание Монина. Где он видел такой необычный прикус мундштука?

— И вы, — спросил, напрягая память, Монин, — и вы примирились с белогвардейским террором?

— Нет, не примирился. Я видел в исступленном состоянии Шайтанова обреченность. Мы с вами не на митинге, но я скажу вам, что террор, порождаемый жестокой классовой борьбой, гражданской войной, навязанной буржуазией, мне представляется явлением исключительно классовым. Я понял, наблюдая за действиями Шайтанова, что кровавый террор обреченной колчаковщины рубил сук, на котором она держалась, показывал ее неспособность удержаться у власти иными средствами. В этом, по-моему, и есть ключ к объяснению преступлений Шайтанова, если есть надобность их объяснять.

— Скажите, а кем вы, товарищ Стремянной, были в прошлом?

Свидетелю показалось, что слово «товарищ» Монин произнес с легким нажимом.

— Когда? — спокойно уточнил он.

— До Октября.

— Хлебопашцем.

— Кто вы сейчас?

— Вы не хуже моего знаете, — отрывисто ответил Стремянной и тяжело придавил недокуренную папиросу к дну пепельницы, подумав: «И этот начнет сейчас выспрашивать о моем прошлом. Ну что ж, не советовать же ему писать Дзержинскому».

Ожидать настойчивых расспросов следователя у Стремянного были все основания. В данных о жизни и деятельности работника Атбасарского продовольственного комитета, которыми располагало Акмолинское ОГПУ, был существенный пробел: по ним невозможно было установить, где Владимир Стремянной, бывший служащий канцелярии коменданта Атбасара, находился и чем занимался после своего исчезновения из города вместе со всем шайтановским окружением.

И тут Монин, глядя на