Жизнь на гранях миров - Елена Черкашина

с того, что придворные с почтением называют «светлым обходом императрицы». Это – традиция, столь давняя, что никто и не помнит, когда первая императрица положила ей начало. Но все последующие свято соблюдают ритуал, и Юсан-Аминах – не исключение.

Совершенно одетая, в блеске утренней свежести, она выходит из своих покоев и взглядывает на слуг. Те готовы; небольшая процессия выстраивается в принятом порядке и неторопливо движется по коридорам, обильно залитым солнцем и светом.

У Юсан-Аминах две привилегии: быть матерью императора и быть, как ни странно, самой собой. Обычно первое исключает второе: дворцовый этикет, многочисленные «нужно» и «должна» не позволяют женщине её ранга вести себя естественно и непринужденно. Но у Юсан-Аминах – свои привычки, свои требования, и одно из главных – уважение к личной свободе. Она никогда никого не принуждает и не позволяет принуждать себя. После смерти мужа, императора Юнара, она осталась одна, – её старший сын едва достиг возраста зрелости, – и в несколько лет всё во дворце перевернула по-своему. Вступив на престол три года назад, новый император, воспитанный в почтении и любви к матери, не стал ничего менять. Ему нравилось, что во время пышного приёма он мог запросто встать и выйти из залы, а не скучать до конца: вам хочется – вы и веселитесь, а я отдохну! Кроме того, у него была масса интересов помимо правления, а потому принятая матерью свобода могла сослужить отличную службу!

Многое, многое изменилось с тех пор, как Юсан-Аминах решила улучшить привычки дворца! Всё стало проще, менее чопорно. Но вот этот ритуал мать императора оставила неприкосновенным и соблюдает со всевозможной тщательностью. Он прост, в нём нет ничего напускного, а потому он не тяжек, а, напротив, лёгок и приятен сердцу.

Она направляется к высоким окнам, выходящим на площадь перед дворцом, и шаг убыстряется: ей известно, что их уже ждут и что для многих людей её утренний выход станет началом хорошего дня. Рука, разрисованная тонким узором, слегка придерживает платье. Ох, эти платья! Этикет принуждает её одеваться с подобающей сану пышностью, но внутреннее влечение склоняет Юсан-Аминах к непритязательному стилю, а потому её туалет сочетает изысканность и простоту. Причёска так же несложна: волосы забраны аккуратно, и лишь две лёгкие пряди свисают свободно, будто говоря: сейчас – не официальный прием, а значит, я могу чувствовать себя раскрепощенной.

Наконец, она останавливается у больших окон, раскрытых навстречу утру и солнцу, и оборачивается к слугам. Ей тут же подносят шкатулку, полную крупной и мелкой монеты. Императрица опускает руку, захватывает горсть серебра и мягким жестом выбрасывает прямо на плиты мостовой. Губы при этом шепчут слова нехитрой молитвы: «Мы пережили ещё одну темную ночь. Пусть мир и свет будут со всеми вами!»

Нетрудно представить, что творится внизу! Нищие, занявшие посты задолго до восхода, спешат подобрать монеты. Это – не просто милостыня, к ним прикасалась рука самой Юсан-Аминах! Значит, они принесут удачу!

Шкатулка опустошена, бедняки покидают площадь, и мать императора провожает их взглядом. «Когда мы добры к другим, – думает она, – у Неба есть все причины быть добрым к нам». Затем оборачивается, лицо её светло: залог хорошего дня положен. Теперь – следующий шаг: пожелать мира и света сыновьям. И первым, конечно, будет Ласоро, самый юный и самый любимый принц.

Она любит Ласоро в особенности не потому, что он младше двух других сыновей, а потому, что, в отличие от них, он ещё не потерял особой нежности души. Придёт время, и он неизбежно огрубеет, но вот сейчас, пока этот момент не настал, общение с ним доставляет Юсан-Аминах несказанное, ни с чем не сравнимое удовольствие. И кроме того, именно в его комнате она может быть только матерью. А потому невольно убыстряет шаг, пока не замечает, что пожилой вельможа едва поспевает за ней. Она улыбается и сдерживается.

А во дворце закипает жизнь: пробегают слуги с кувшинами воды, куда-то торопится стража, повара несут небольшие подносы, накрытые воздушной салфеткой: это час умывания, первых приказаний и лёгкой трапезы. Её приветствуют, как это принято, замиранием у стены с низко склонённой головой. Никто не дерзнёт смотреть в лицо матери императора, никто не посмеет взглянуть, хоть краем глаза, чтобы полюбоваться её красотой, никто, кроме самых близких. Это – одна из многих тонкостей этикета, и, хотя Юсан-Аминах не согласна с этим, она привыкла: так, как привыкла ко многому другому, к чему обязывает её высокое звание.

А в комнате младшего сына пока ещё тихо. Принц проснулся, но не торопится вставать: вчера, гуляя в парке, он упал с высоких мостков в пруд и сильно ударился о камни. Головокружения уже нет, но если есть причина подольше остаться в постели, то почему бы не понежиться? Ласоро спокойно лежит, ощупывая лоб, как-то особенно улыбается и тут же тянется к рисункам. Папка лежит в изголовье, набухшая от листов, и юноша долго рассматривает их.

Рисунков много, не меньше тридцати. На всех одно и то же лицо, один человек. Он идёт, стоит, слегка наклонился, о чём-то задумался. Принц берёт карандаш и начинает подправлять небольшой портрет; черты становятся ярче, будто звонче, взгляд проступает чётче, и вот ему удаётся передать то, что так поразило его вчера: некую стремительность, присущую всему облику человека, то, чему принц ещё не подобрал названия, но что невыразимо привлекает его.

Дверь тихо, без стука, открылась. «Мама!» Он наблюдает, как мать идёт к нему через всю комнату: безупречная осанка, рука легко поддерживает платье, лицо утончённо и немного бледно, но глаза! Синие, яркие, и в них нет ничего королевского: это глаза самой нежной женщины в мире, глаза его матери. Ласоро знает, что очень похож на неё: придворные едва ли не каждый день говорят ему об этом, но сможет ли он когда-нибудь держаться вот так, со спокойной, величественной простотой?

Она наклоняется, приподнимает прядь со лба сына и внимательно смотрит на шов:

– Уже лучше.

– Конечно, со вчерашнего дня прошли сутки! – смеётся принц. – Всё зажило!

Они улыбаются друг другу, и Юсан-Аминах присаживается в кресло, стоящее подле кровати.

– Мира и света, мама.

– Мира и света, сынок.

– А почему ты одна?

– Слуги остались за дверью.

Она любуется тем, как сын замер с карандашом в руках, затем переводит взгляд на рисунки, разбросанные поверх одеяла, и не спрашивает, а словно утверждает:

– Ты опять рисуешь его.

Юсан-Аминах берёт один из портретов и пристально всматривается в изображенное на нём лицо. Высокий лоб, слегка прикрытый чёрными волосами, умный, глубокий взгляд. Рот