Аскольдова могила - Михаил Загоскин

– Ах, нет, Всеслав, не показывай меня никому.

– Так ты не хочешь, чтоб другие тобою любовались?

– А на что? Коли я хороша для тебя, мой суженый, так какое мне дело до других.

– И ты не желаешь, чтоб все знали, как ты пригожа?

– Все! А что мне до всех? Была бы только Надежда люба тебе, мой друг, так другие думай что хочешь, – мне и горюшка мало. Да что это батюшка нейдет? – прибавила она, вставая со скамьи и смотря вверх против течения ручья. – Вот уж солнышко показалось: он всегда об эту пору завтракает.

– Видно, не кончил еще своего дела.

Надежда покачала печально головою и призадумалась.

– Что ты, моя радость, – спросил заботливо Всеслав, сажая опять подле себя Надежду, – что с тобой?

– Не знаю, мне что-то вдруг стало так грустно. Я вспомнила матушку… Так-то и она, бывало, дожидалась его, сердечная, а теперь…

– Что ты, что ты, Надежда? Ты побледнела… Ты плачешь!..

– Ах да, мой милый друг, какая-то грусть и тоска… О, не покидай меня, Всеслав… не покидай бедную, бесприютную сироту!.. У меня нет матери, и если батюшка…

– Полно, не греши, Надежда!.. Бог милостив: он, верно, сохранит от всякой беды отца нашего.

– А разве господь не может призвать его к себе?

– Да отчего ты это думаешь?

– Я и сама не знаю, но мне вдруг пришло в голову, что матушка так давно уже его дожидается.

– Дожидается?.. Где?..

– Вон там, мой друг!.. – сказала Надежда, подняв кверху наполненные слезами глаза свои. – Посмотри, Всеслав, посмотри! – продолжала она с живостью. – Видишь ли там, высоко, очень высоко, белого голубя?

– Вижу! вижу!.. Почти под самыми облаками!.. Смотри-ка, он как звездочка золотая светится от солнца.

– Как чудно!.. – шепнула Надежда, продолжая смотреть на голубка. – Кажется, как будто бы он все на одном месте, словно дожидается кого-нибудь… Постой – вот зашевелился… опускается к нам… Ах, как шибко он летит!..

В эту самую минуту, другой, белый, как снег, голубь с быстротою молнии пронесся так близко подле Надежды, что тихий ветерок от его крыльев взвеял кверху ее русые локоны; в то же самое мгновение отдаленный и последний удар грома долетел до их слуха, и, повторяемый отголоском, зарокотал по лесу.

Два голубка слетелись, радостно затрепетали своими крылышками, понеслись все выше, выше и наконец исчезли за облаками.

– Улетели! – сказала Надежда с тихим вздохом, который, казалось, облегчил ее сердце. – Уж как же им должно быть весело!.. О, зачем и мы не можем летать, как эти голубки, мой милый? Мы поднялись бы с тобою, как они, туда за облака; полюбовались бы на ясное солнышко, посмотрели бы, хотя издалека, на славу божию.

– А там, – прервал Всеслав, – мы полетели бы с тобой, где вечная весна, где всегда зеленеют деревья и листья никогда не опадают, где круглый год все поля усыпаны цветами благовонными и каждый день тихий ветерок навевает прохладу в полдень и затихает к вечеру.

– Да полно, есть ли такая земля, Всеслав? – сказала Надежда. – Я слыхала, что краше царства Византийского нет страны под солнцем, а и там не всегда весна бывает.

– Нет, милый друг, – велик и пространен божий свет, и много есть в нем всяких земель. Когда я жил с великим князем Владимиром в стране варяжской, то один старый витязь мне рассказывал, что годов тридцать тому назад он отправлен был с посольством от царя своего Свенона к какому-то владыке Локлинскому. Долго они плавали по разным морям; вот в половине второго месяца показались высокие берега Локлинской земли; но в то же самое время подул сильный ветер, поднялась неслыханная буря, и понесло их на запад. Дня через два ветер переменился, но забушевал еще пуще прежнего и вынес их корабль в такое обширное море, что они, проехав дней двадцать, никакой земли не видали. Наконец пристали они к одной неизвестной стране. По счету их, время было зимнее; как же они удивились, когда вышли на берег: поля и холмы зеленелись, в лесах пели птицы, деревья осыпаны были плодами, и время стояло такое теплое, как у нас под конец весны. Они узнали, что греки называют эту землю Иверию[102], что в этой земле зимы не бывает и снегу никогда не видывали и что там во всем такое довольство, что хоть рук ни к чему не прикладывай, а с утра до вечера ешь, веселись и прохлаждайся. Пуще всего им полюбился там один дивный плод: он как золото горит на солнышке, благовоннее всех цветов земных, а уж сладок так, что и сказать нельзя. Старый витязь, рассказывая мне об этом, всегда прибавлял, что он бывал и в Византии, и во многих других землях, а привольней страны сродясь нигде не видывал.

– Так и ты, Всеслав, побывал на чужой стороне! – сказала Надежда, выслушав рассказ своего жениха. – Ты жил в земле варяжской? Расскажи-ка мне, что это за земля такая? Далеко она отсюда?

– Да, неблизко, мой друг! Все надо идти на полночь: пройти все царство Русское, через землю кривичей, до самого Великого Новгорода, а там идти лесами дремучими и сыпучими песками вплоть до моря варяжского, а уж за этим-то морем и начнется их земля.

– А за их землею что еще?

– За их землею лукоморье.

– А за лукоморьем-то что?

– Уж бог весть что, видно, самый край земли. Старики говорят, что по дороге к лукоморью стоят сплошные горы каменные до самых небес, что за этими горами и денно и нощно слышен клич и говор, что какие-то люди все трудятся и от незапамятных годов просекают эти горы, но до сих пор не могли еще прорубить и малого окошечка; а кто эти люди, как они живут, как прозываются, откуда взялись – об этом и старики даже не рассказывают. Есть только поверье, что когда они просекут каменные горы, то хлынет оттуда море-океан и потопит всю землю варяжскую.

– Вот что!.. Ну, а земля-то варяжская лучше, что ль, нашей?

– И, нет, Надежда: горы, озера да болота непроходимые, а холода-то по зимам – не нашим чета!

– Бедные, то-то, чай, они нам завидуют?

– Не больно завидуют. Послушай их, так они свою землю ни на какую другую не променяют.

– Так отчего же этим варягам не сидится дома и они по всему белому свету шатаются?

– Народ-то они удалой, Надежда! Тот у них и молодец, кто побывал в чужих землях, на кровавых пирах понатешился, прославил имя варяжское и воротился домой с богатою добычею. У них своего ничего нет, земля их бедная, а посмотрела бы ты, как разукрашены их жены и девы молодые! Чего у них нет: и монисты самоцветные, и бисер дорогой, и жемчуг, и гривны золотые!..

– А что, Всеслав, – шепнула Надежда, положив ласково свою руку на плечо юноши, – правда ли, я слышала, что варяжские девушки пригожи собой и приветливы со всеми чужеземцами?

– Да, Надежда, они ласковее наших киевлянок: не бегают от ратных людей, любят с ними речь вести о их дальних походах и битвах знаменитых, и даже многие из них не отстают в удальстве от мужей своих и братьев. Вот Минвана, дочь Геральда, старого воина, у которого я жил в дому, не раз обнажала меч и билась, как неустрашимый воин, подле отца своего. Бывало, как оденется витязем да застегнет на груди броню булатную, так и в голову не придет, что она девушка. Когда же скинет свой шелом и ее русые кудри рассыпятся по белым плечам, а на алых устах заиграет улыбка приветливая, – о, как начнут тогда толпиться вкруг нее все варяжские юноши, как спешат вещие скальды потешать ее песнями, как радуется тот, на кого она взглянет весело! Кого назовет по имени, тот не побоится десяти врагов, а кому скажет слово ласковое, тот готов один идти на тысячу.

– Вот что! – прервала Надежда, потупив свои голубые глаза. – Так, видно, эта Минвана очень пригожа собою?

– Да, Надежда, красота ее славна по всему Поморью; и, бывало, не проходило дня, чтоб за нее не сватались удалые воины, знаменитые витязи и даже князья варяжские.

– И она никого из них не выбрала?

– Никого. Минвана предпочитала всем женихам своим одного чужеземца. Этот чужеземец был я, Надежда!

– Ты?.. – прервала с живостью девушка, и рука ее тихо опустилась вниз с плеча юноши. – Ты? – повторила она, перебирая в руках конец своего голубого покрывала. – Так зачем же ты на ней не женился?

– Затем, что я давно уже любил другую.

– Другую?..

– Да, мой друг! Я не знал ее, но кроткий небесный ее образ не покидал меня ни днем, ни ночью; она, как невидимый ангел-хранитель, о котором мне говорил отец твой, была всегда со мною; она одна казалась мне прекрасною. О, как тосковало по ней мое сердце! «Найду ли я тебя когда-нибудь, – говорил я, проливая слезы. – Где ты? Ты, которую я не умею назвать по имени!..» Да, мой друг, я не знал еще тогда, что ее зовут Надеждою. Когда Минвана открылась мне в любви своей, я отвечал ей, что ищу не товарища в битвах, но скромной подруги, что русский любит защищать кроткую и боязливую супругу, а не делиться с нею славою на поле чести. Если б ты посмотрела, Надежда, что сталось тогда с этою надменною девою, как обезобразил гнев прекрасные черты лица ее, как запылали местью ее дикие взоры!.. Нет, мой друг, ничто в целом мире не может быть отвратительнее лица молодой девушки, когда оно выражает не скромность, не доброту, а неистовый гнев и мщение! Когда я вспомню эту гневную Минвану, ее охриплый от бешенства голос и погляжу на тебя, моя кроткая Надежда… о, во сколько раз ты ее прекраснее! Заговоришь ли ты – словно горлинка застонет; улыбнешься – словно солнышко проглянет!.. Да посмотри на меня, радость дней моих! – продолжал Всеслав, глядя с восторгом на свою невесту. – О, промолви хоть одно словечко, ненаглядная моя! Скажи мне, любишь ли ты меня?