Запечатленный труд (Том 2) - Вера Фигнер

Ремонт старой тюрьмы продолжался и не переставал возбуждать толки и всевозможные догадки. Нет-нет да выплывало снова: "Веру уведут от нас". И было тягостно и неприятно, что нельзя отрицать эту возможность.

Однажды прошел шепот: "На двор старой тюрьмы жандармы носят тес и бревна: там что-то сооружают". И вдруг известие: Фроленко видел из окна, что жандармы тащили туда часть эшафота. Тюрьма переполошилась... "Надо проститься с Верой", - говорил Антонов.

В тюремной мгле все приобретает преувеличенные, искаженные очертания; жизнь полна призраков; у нас она была вся сплошной призрак.

Опять неизвестность. Опять мы "слепцы" без поводыря: бредем ощупью, глаза закрыты, руки вытянуты вперед, и на каждом шагу ноги могут встретить пропасть.

Да, жандармы готовили эшафот, и неизвестно - для кого.

Если эшафот, будет и казнь. Кого же казнят? Для кого эшафот?

Неизвестность кончилась на заре с 3 на 4 мая. {201}

Глава двадцать седьмая

КАЗНЬ (1902 год)

3 мая в седьмом часу утра мой сосед Антонов дал тревожный сигнал:

- Смотрите!

Я бросилась к окну.

От крепостных ворот двигалась плотно сбитая толпа людей в шинелях, а в центре - один в нагольном полушубке.

Мы поняли: в крепость привезли узника.

Смешанное чувство горести и вместе радостного ожидания охватило меня: горести за молодую жизнь, которую сейчас похоронят в нашей братской могиле, и возбуждения, похожего на радость, что струя свежего воздуха, воздуха борьбы, происходящей за стенами, ворвется к нам. Но все же острая боль за этого другого была сильнее, чем радость за себя.

Однако узника не ввели в тюрьму - его провели в канцелярию на дворе крепости.

...После обеда Антонов мрачно сказал:

- На дворе священник...

- Так что же? - с недоумением спросила я.

- Будет казнь... - угрюмо объявил Антонов.

С 1884 года на обширном дворе цитадели не раз происходили казни. Казнили Минакова, казнили Мышкина, затем Штромберга и Рогачева, а в 1887 году пять человек по процессу Лукашевича и Новорусского. Но все эти казни совершались секретно; их окружала такая тайна, что никто из нас не мог ни видеть, ни слышать происходящего 55.

Матовые стекла в окнах, толстые стены здания и ранняя утренняя заря, когда кругом все спало, исключали всякую возможность подозревать, что вблизи совершается нечто необычайное.

Теперь было иначе. Стекла в окнах были прозрачные: мы видели, что привезли человека; и на двор {202} цитадели нельзя было провести его иначе как мимо этих окон; мы должны были видеть все шествие.

Какое жуткое чувство ожидать казни, какое-то телесное предчувствие близости точно определенного конца другого человека.

"Его привезли около 7 часов утра, и жить ему оставалось меньше 24 часов... Вот осталось 20... вот 15... 8... 5... С каждым часом нить жизни становится короче, словно перед глазами растянутая эластическая лента постепенно сокращается, укорачивается, превращаясь все в меньший и меньший отрезок. Часы идут, а минуты как будто стоят, тяжелые и тягучие; они такие длинные, эти минуты напряженного внимания и ожидания.

Вот под окнами тюрьмы пробирается вахмистр и тащит веревку, прижимаясь к зданию, чтоб не быть замеченным... Крадучись идет жандарм, закрывая полой шинели пилу и топор. В отдалении звучат последние удары приготовляемого помоста.

Конечно, "его" проведут мимо нас ночью. Но мы не будем спать, чтобы хоть взором проводить "его".

Но ловкость жандармов обманули ожидания: через какой ход и в какой час провели узника - никто из нас не видал среди темной ночи.

В 3 часа утра начинало светать. На крепостном дворе виднелись белые дома - жилища администрации - и подле них широкой обнаженной полосой дорожка. По другую сторону ее - белая церковь и деревья черные, еще совсем голые. Пустынно и мертво на этом дворе при едва брезжущем рассвете, бросающем желтоватый колорит на унылое, безлюдное пространство. Но вот один по одному выходят смотритель, его помощник, комендант и начальник гарнизона, врач, священник и жандармы. Шеренгой идут они в ряд по бурой полосе по направлению к воротам тюремного двора. А стороной, как отверженный и прокаженный, с жандармом впереди и жандармом позади - некто плотный, в драповом пальто, с виду мастеровой... палач!

Прошла мимо окна толпа, прошел одинокий - и исчезли в воротах цитадели. Все стало пустынно и мертвенно в желтом полусвете начинающегося дня. Потянулись минуты - последние 40 минут в жизни одного. {203}

...Медленными, усталыми шагами выходит одинокая черная фигура священника, согбенная тем, что он видел, и опускается скорбная на скамью близ церкви.

И снова тишина и безлюдье, в которых таится наступившая смерть.

...Кончено! Появляются комендант, смотритель, жандармы и человек в вицмундире судебного ведомства. И опять стороной, как отверженный и прокаженный, некто плотный в драповом пальто.

И когда вышли из ворот нашего двора, один из тех, кто отвергал палача, не хотел смешиваться с ним, тот, который носил значок судебного ведомства, обернулся лицом к нам, к окнам, в которых не мог не видеть прильнувших побледневших лиц наших. Обернулся лицом широким, хорошо упитанным и улыбнулся... улыбнулся нахально, самодовольно и вызывающе.

...А один из жандармов, по обязанности сопровождавший начальство на место казни, в воротах цитадели, когда надо было переступить порог, схватился за грудь и проговорил:

- Ваше благородие, не могу! Увольте! Не выдержу... не могу...** {204}

______________

** Казнили Балмашева 56. - См. приложение, стр. 251-252.

Глава двадцать восьмая

НАРУШЕННОЕ СЛОВО

Прошло около года после лихорадочных мартовских и апрельских дней 1902 года. Триста последующих серых тюремных дней затушевали их острые переживания; и 13 января 1903 года я сидела спокойно в своей камере и не подозревала, что тяжелой поступью ко мне идет судьба, идет, постучит в дверь и скажет: "Выходи".

Топот ног послышался в коридоре, стукнули затворы двери, щелкнул замок, и ко мне вошел комендант с жандармами.

Подняв немного руку и театрально возвысив голос, он с расстановкой произнес:

- Государь император... внемля мольбам матери... высочайше повелел каторгу без срока заменить вам каторгой двадцатилетней.

И, помолчав, прибавил:

- Срок кончается 28 сентября 1904 года.

При словах "государь император", произнесенных с особо важной интонацией, я подумала: запоздавшая кара за "погоны", и это было бы лучше, чем то, что я услыхала дальше.

Я стояла ошеломленная. Думая, что тут какое-то недоразумение, потому что, зная мои взгляды, мать не могла, не должна была просить о помиловании, я задала нелепый вопрос:

- Эта общая мера или относится только ко мне?***

______________

*** Я подумала об амнистии.

- Только к вам, - с резким неудовольствием буркнул комендант и продолжал: - Теперь можете написать родным.

Но я вовсе не хотела писать. Я была возмущена, оскорблена; первым порывом было - порвать всякие сношения с матерью. {205}

С ней, любимой! С ней, разлука с которой доставляла мне столько страданий!

Уж полтора года прошло с тех пор, как я в последний раз писала матери, а со времени получения письма от нее прошло 12 месяцев. Что было дома за это время? Что знала обо мне мать за эти полтора года вынужденного перерыва переписки?

Ничего не понимая, я сдержала себя и сказала:

- Пусть родные напишут - я отвечу.

Камеру заперли; я осталась одна.

С горьким чувством постучала я товарищам о свалившемся на меня несчастье, потому что несчастьем для меня было помилование.

Откуда оно свалилось на меня? Как могла мать, моя твердая, мужественная мать, "молить" о пощаде для меня?

Без слез, без хотя бы мимолетной слабости она проводила в Сибирь одну за другой двух дочерей, а когда прощалась со мной, не она ли дала мне слово не просить никаких смягчений для меня?

Что же случилось с ней, на которую я рассчитывала, как на самое себя? Что случилось? Что заставило нарушить торжественно перед разлукой данное слово? Что произошло за последние год-полтора?

Мучительные, безответные вопросы...

Обращением к царской милости мать нарушила мою волю: я не хотела милости; я хотела вместе с товарищами-народовольцами исчерпать до конца свою долю. Теперь, не спросив меня, без моего ведома и согласия мать ломала мою жизнь. Можно ли оскорбить сильнее! Как могла она поступить так? Она, так уважавшая чужое убеждение, чужую личность и меня учившая тому же уважению. Так грубо, так произвольно ломать чужую жизнь! Так разбивать в куски чужую волю!

Я чувствовала себя униженной монаршей милостью. И кто же унизил меня? Мать, любимая, глубоко чтимая мать...

Унизила меня, но унизила и себя.

Как больно было слышать утешение товарищей: "Ты же не виновата!" {206}

Неустанно шевелилась беспокойная мысль: что же могло случиться с матерью; почему дрогнуло ее материнское сердце? Не узнала ли она, что меня, 18 лет тому назад осужденную, будут опять судить? Приговоренную к смертной казни 18 лет тому назад опять приговорят к смерти? Узнала - и дрогнула. Исстрадалась в разлуке и в неизвестности? Не выдержала и забыла обет, который я наложила на нее при прощании?