Жизнь Клима Самгина (Часть 3) - Максим Горький

- Приемчик известный, - весело согласился рябой и этим привел басовитого человека в ярость.

- Сами судите: почему человек этот, ни с того ни с сего, выворачивался наизнанку?

- Да ведь вы, батюшка, тоже говорили!

- Я - лицо духовное!

В отделение, где сидел Самгин, тяжело втиснулся большой человек с тяжелым, черным чемоданом в одной руке, связкой книг в другой и двумя связками на груди, в ремнях, перекинутых за шею. Покрякивая, он взвалил чемодан на сетку, положил туда же и две связки, а третья рассыпалась, и две книги в переплетах упали на колени маленького заики.

- О-осторожней! - крикнул он, стряхнув книги на пол, прижимаясь в угол.

Новый пассажир, высоко подняв седые кустистые брови, посмотрел несколько секунд на заику и спросил странно звонким голосом, подчеркивая о:

- Почему же на пол бросаете? Ну-ко, поднимите!

- Я в-вам не слуга...

- Это - неверно: человек человеку всегда слуга, так или иначе. Поднимите-ко!

Заика еще плотней вжался в угол, но владелец книг положил руку на плечо его, сказав третий раз, очень спокойно:

- Поднимите.

В соседних отделениях все встали, молча глядя через спинки диванов, ожидая скандала.

- Повинуюсь насилию, - сказал заика, побледнев, мигая, наклонился и, подняв книги, бросил их на диван.

- То-то, - удовлетворенно сказал седобровый, усаживаясь рядом с ним. Разве можно книги ногами попирать? Тем более, что это - "Система логики" Милля, издание Вольфа, шестьдесят пятого года. Не читали, поди-ко, а попираете!

У него было круглое лицо в седой, коротко подстриженной щетине, на верхней губе щетина - длиннее, чем на подбородке и щеках, губы толстые и такие же толстые уши, оттопыренные теплым картузом. Под густыми бровями мутновато-серые глаза. Он внимательно заглянул в лицо Самгина, осмотрел рябого, его жену, вынул из кармана толстого пальто сверток бумаги, развернул, ощупал, нахмурясь, пальцами бутерброд и сказал:

- Дурак! Я просил - с ветчиной, а он с колбасой дал!

Толстыми пальцами смял хлеб вместе с бумагой и бросил комок в сетку.

Люди всё еще молчали, разглядывая его. Первый устал ждать рябой.

- Торгуете книгами?

- Покупаю.

- Для чтения?

- Крышу крыть.

Рябой, покраснев, усмехнулся.

- Однако и книгами торгуют!

- Разве?

- До чего огрубел народ, - вздохнув, сказала женщина. - Раньше-то как любезно говорили...

Не глядя на нее, книжник достал из-за пазухи деревянную коробку и стал свертывать папироску. Скучающие люди рассматривали его всё более недоброжелательно, а рябой задорно сказал:

- Махорку здесь курить нельзя!

- Кто запретил? - осведомился книжник. - Нежных Табаков не курю, а дым - есть дым! Махорочный - здоровее, никотину меньше в нем... Так-то.

- Вы однако не доктор, - приставал рябой. Жена дала ему конфету, сказав:

- Брось, не спорь! На, соси скорей!

По нахмуренным лицам людей - Самгин уверенно ждал скандала. Маленький заика ядовито усмехался, щурил глазки и, явно готовясь вступить в словесный бой, шевелил губами. Книжник, затенив лицо свое зеленоватым дымом, ответил рябому:

- Верно, я не доктор для людей, я - для скотов, ветеринар я.

- Оно и видно, что для скотов, - прозвучал бас над головой Самгина, и стало очень тихо, а через несколько секунд ветеринар сказал, шумно вздохнув:

- Огненной метлой подмели мужики уезд... Он сказал это так звучно и уверенно, как будто вполне твердо знал, что все эти люди ждут от него именно повести о мужиках.

- От усадьбы Соймоновых остались головни, да пепел, да разрушенные печи, а - превосходная была усадьба и хозяйство весьма культурное.

Говорил он беззлобно, задумчиво, и звонкий голос его водворял тишину.

- Но культура эта, недоступная мужику, только озлобляла его, конечно, хотя мужик тут - хороший, умный мужик, я его насквозь знаю, восемь лет работал здесь. Мужик, он - таков: чем умнее, тем злее! Это - правило жизни его.

- Порют мало, - негромко напомнил кто-то.

- Пороть надобно не его, а - вас, гражданин, - спокойно ответил ветеринар, не взглянув на того, кто сказал, да и ни на кого не глядя. Вообще доведено крестьянство до такого ожесточения, что не удивительно будет, если возникнет у нас крестьянская война, как было в Германии.

- Нет, уже это, что же уж! - быстро и пронзительно закричал рябой. Помилуйте, - зачем же дразнить людей - и беспокоить? И - все неверно, потому что - не может быть этого! Для войны требуются ружья-с, а в деревне ружей - нет-с!

- Брюхом навалится мужик, как Митька - у Алексея Толстого, - сказал ветеринар, широко улыбаясь и явно обрадованный возможностью поспорить.

- Сочинениям Толстого никто не верит, это ведь не Брюсов календарь, а романы-с, да-с, - присвистывая, говорил рябой, и лицо его густо покрывалось мелкими багровыми пятнами.

- Я не про Льва Толстого...

- Нам всё едино-с! И позвольте сказать, что никакой крестьянской войны в Германии не было-с, да и быть не может, немцы - люди вышколенные, мы их знаем-с, а войну эту вы сами придумали для смятения умов, чтоб застращать нас, людей некнижных-с...

Он уже начал истерически вскрикивать, прижал кулаки к груди и все наклонялся вперед, как бы готовясь ударить головой в живот ветеринара, а тот, закинув голову, выгнув щетинистый кадык, - хохотал, круглый рот его выбрасывал оглушительные, звонкие:

- О-хо-о-хо-о-о!

- Да перестань ты, господи боже мой! - тревожно уговаривала женщина, толкая мужа кулаком в плечо и бок. - Отвяжитесь вы от него, господин, что это вы дразните! - закричала и она, обращаясь к ветеринару, который, не переставая хохотать, вытирал слезившиеся глаза.

Самгин вышел в коридор, его проводила жалоба женщины:

- А вы, господа, стравили петухов и любуетесь, - как вам не стыдно!

В коридоре тоже спорили, кто-то говорил:

- Наше поколение веровало в идею прогресса... А материалисты окорнали ее, свели до идеи прогресса технического.

Самгин постоял у двери на площадку, послушал речь на тему о разрушении фабрикой патриархального быта деревни, затем зловещее чье-то напоминание о тройке Гоголя и вышел на площадку в холодный скрип и скрежет поезда. Далеко над снежным пустырем разгоралась неприятно оранжевая заря, и поезд заворачивал к ней. Вагонные речи утомили его, засорили настроение, испортили что-то. У него сложилось такое впечатление, как будто поезд возвращает его далеко в прошлое, к спорам отца, Варавки и суровой Марьи Романовны.

"Ужасные нервы у меня..."

Затем он неожиданно подумал, что каждый из людей в вагоне, в поезде, в мире замкнут в клетку хозяйственных, в сущности - животных интересов; каждому из них сквозь прутья клетки мир виден правильно разлинованным, и, когда какая-нибудь сила извне погнет линии прутьев, - мир воспринимается искаженным. И отсюда драма. Но это была чужая мысль: "Чижи в клетках", вспомнились слова Марины, стало неприятно, что о клетках выдумал не сам он.

Заря, быстро изменяя цвета свои, теперь окрасила небо в тон старой, дешевенькой олеографии, снег как бы покрылся пеплом и уже не блестел.

"А ведь я могу кончить самоубийством", - вдруг догадался Клим, но и это вышло так, точно кто-то чужой подсказал ему.

"Марина, конечно, тоже в клетке, - торопливо подумал он. - Тоже ограничена. А я - не ограничен..."

Но он не знал, спрашивает или утверждает. Было очень холодно, а возвращаться в дымный вагон, где все спорят, - не хотелось. J4a станции он попросил кондуктора устроить его в первом классе. Там он прилег на диван и, чтоб не думать, стал подбирать стихи в ритм ударам колес на стыках рельс; это удалось ему не сразу, но все-таки он довольно быстро нашел:

Коняна - скакуо - становит

В горящу - юизбу - войдет...

"И может быть - женой протопопа Аввакума", - подумал он, закуривая папиросу.

Город Марины тоже встретил его оттепелью, в воздухе разлита была какая-то сыворотка, с крыш лениво падали крупные капли; каждая из них, казалось, хочет попасть на мокрую проволоку телеграфа, и это раздражало, как раздражает запонка или пуговица, не желающая застегнуться. Он сидел у окна, в том же пошленьком номере гостиницы, следил, как сквозь мутный воздух падают стеклянные капли, и вспоминал встречу с Мариной. Было в этой встрече нечто слишком деловитое и обидное.

- Воротился? - спросила она как будто с удивлением и тотчас же хозяйственно заговорила о том, что ему сейчас же надо подыскать квартиру и что она знает одну, кажется, достаточно удобную для него.

- Около двух часов я заеду за тобой, посмотрим, ладно?

Вообще она встретила его так деловито, как хозяйка служащего, и в комнату за магазином не позвала.

Сейчас уже половина третьего, а ее все еще нет. Но как раз в эту минуту слуга, приоткрыв дверь, сказал:

- Вас Марина Петровна Зотова просят на извозчика.

Самгин отметил, что она не извинилась за опоздание.

- Совсем кончил с Москвой?

- Да.

- Вот и чудесно...

Ехали в тумане осторожно и медленно, остановились у одноэтажного дома в четыре окна с парадной дверью; под новеньким железным навесом, в медальонах между окнами, вылеплены были гипсовые птицы странного вида, и весь фасад украшен аляповатой лепкой, гирляндами цветов. Прошли во двор; там к дому примыкал деревянный флигель в три окна с чердаком; в глубине двора, заваленного сугробами снега, возвышались снежные деревья сада. Дверь флигеля открыла маленькая старушка в очках, в коричневом платье.