Алмазная грань - Владимир Садовский

—Слышь-ка, сват, — сказал Евстигней, присев на корточки, — брось! Не тужься. Глаза, гляди, стекленеют. Куда теперь с возом-то? Отдай мне сбрую. Я тебе часть вещишек за это подвезу, трешну дам и магарыч с меня.

Едва удержался Антипа, чтобы не ударить свата. Самыми последними словами его назвал, но все же не ударил. И как ни ругался, а сбрую продал. Размотал и все остальное, что было на возу. Два дня пил, а потом пошел куда глаза глядели.

Пришел в Знаменский поселок мрачный от водки и горького похмелья, а зачем пришел, и сам не знал...

Женщина и мальчик терпеливо ждали у ворот, за которыми скрылся Антипа. Вернулся он не скоро и без особенной радости сказал:

— Приняли. Завтра на работу приказано выходить.

Поселились Волковы на краю поселка у бобылки Феклуши. Лютый до работы Антипа, возвращаясь с завода, наводил порядок в бобылкиной избе: чинил сени, конопатил стены, перекрывал крышу. Феклуша прожила недолго, и после смерти ее новоселы остались хозяевами старенькой избенки.

Жили Волковы замкнуто. К соседям не ходили, и соседи к ним не заглядывали. Поставленный на черную работу Антипа заискивал перед мастерами. Он из кожи лез, стараясь попасть в гуту, куда взяли в ученики сына Ванюшку. В эту пору Волков старался дружить с рабочими: частенько угощал их в получку, чтобы не были в обиде. Но как только перевели Антипу в цех, он сразу же изменился. Обо всем, что делалось и говорилось в гуте, Волков исправно докладывал конторщику. Еще хуже стало, когда сделали Антипу подмастером: вдвое больше доносов шло от него. Рабочие возненавидели пролазу и как-то в один из вечеров, когда подмастер шел от конторщика, его подстерегли у ворот. Накрыв голову мешком, «искариота» Антипку били долго. В драке ему надорвали мочку правого уха, отбили что-то внутри. С тех пор и пристало к хозяйскому наушнику, кроме «искариота», другое прозвище — «рваный».

Всю осень прожила с Тимошей и Катей Анисья Маркова. К сыновьям она поехала в начале зимы, а до отъезда успела поженить своих жильцов. Прощаясь со старухой, Катя со слезами на глазах благодарила ее.

— Будет тебе слезомойничать-то, — с напускной суровостью бормотала растроганная Анисья. — Господь приведет, авось повидаемся еще. Благодарить не за что — все одно к тому у вас дело шло. Тимофей парень душевный, только уж больно несмел. Такого иной раз подтолкнуть следует. Ну, а теперь, когда доброму делу помогла, и ехать можно.

На прощанье старуха, погрозив пальцем, сказала:

— Жену не обижай, Тимофей. Не всякому бог такую подругу дает. Кроткая да пригожая, словно утро весеннее. Что смутилась, касатушка? Знаю их, фабричных шаромыжников. Поплакала немало, пока с Харитоном жила. Не к ночи будь помянут сударик мой: и пил, и с бабами путался, а я все слезами умывалась.

Анисья уехала, но вдвоем молодые жили недолго.

Утром в конце зимы, когда Катя, вставшая до свету, готовила завтрак, в избе неожиданно появился Василий Костров.

— Здоровенько, дорогие, здоровенько, — говорил он Тимоше и Кате, смущенно улыбаясь. — Не ждали гостёчка? Ты уж не обессудь, Тимофей, пристрой пока у себя. На время только.

— Живи сколько хочешь, дядя Василий, — радушно сказал Тимоша.

— А где же Ванюшка? — спросила Катя.

—В деревне остался. Я один пришел.

Костров присел на лавку и, немного помолчав, добавил:

— «Архангелы» взяли Ваньку к себе в дом. Мельницу заводят себе. Им помощники теперь нужны.

— А ты чего-то не вовремя из села ушел, — заметил Тимоша.

— Мне в Садовке делать нечего теперь, — криво усмехаясь, отозвался Костров. — С жениной родней всю жизнь недружно жил. Быть хозяином самому, видно, уж не суждено: все рассыпалось прахом. К стекольному делу хочу приноровиться.

— К стекольному? — удивилась Катя. — А как же?.. Вы ведь плотник, дядя Василий.

Костров безнадежно махнул рукой.

— Был плотник, да весь кончился. Твой папанька, царство ему небесное, мою жизнь поломал. И от плотничьего дела он меня отвратил: в остроге я отсидел, струмента лишился. Новый струмент завести думал — капиталу не хватило. Да если бы и завел — работа ноне не скоро найдется. Плотниками теперь пруды пруди.

— Где же думаете работать? — спросил Тимоша, садясь вместе с гостем завтракать.

— Стекло буду варить или выдувать. Жалованье, говорят, хорошее платят.

— Трудная у нас работа, — вздохнув, подумал вслух Тимоша.

— Легко только на завалине подсолнушки щелкать, — сказал Костров. — Даром деньги никому не достаются.

В то же утро Василий пошел наниматься.

Кириллин, к которому Тимоша обратился за помощью, пообещал похлопотать. Через день Василий уже работал в гуте. Бородатого плотника и тщедушного Ванюшку Волкова учил диковатый малоразговорчивый мастер Ковшов.

— Ох, парень, долго же придется нам эту премудрость постигать, — свертывая самокрутку, как-то сказал Костров заморенному пареньку. — У меня хоть силенки побольше. А ты, если и научишься, не знаю, как работать будешь: больно жидок. Никакой крепости в тебе нет.

— Не сумлевайся! — отозвался паренек. — У нас в роду кость узкая, а народ весь жилистый. Мой тятька вон как работает. Его даже хозяин знает. Такого, как тятька, на всей фабрике не сыщешь.

— Верно. Такого прохвоста, пожалуй, еще не найдется, — прислушиваясь к их разговору, насмешливо заметил мастер, сидевший на краю помоста. — Били рыжую собаку Антипку, да мало. Если и ты в батюшку пошел — не сносить тебе головы, парень. У нас таких не любят. Запомни это.

Паренек смутился. Хотел что-то возразить, но нужных слов не нашел. Тогда мастер, обращаясь к Кострову, добавил:

— С его папаней, рваной хозяйской собакой, у нас ни один человек не хочет знаться; прихвостень господский, шпиён и подлец он. Если и сынок такой — вышибить отсюда напрочь.

— Он еще молодой. У него своя жизнь, — рассудительно сказал Василий, взглянув на паренька.

— Недолго в молодых-то ходить будет, — криво усмехнулся Ковшов. — Наше дело, брат, быстро всех выравнивает под одну стать. Мне сколько годов дашь?

— Ровесник мне, верно, — неуверенно ответил Костров. — Пятый десяток идет?

— Ишь как ловко угадал, — с усилием рассмеялся Ковшов и зло пояснил: — Тридцать первый — этого вот не хочешь?

— Да будет тебе! — воскликнул пораженный Костров.

— Вот и «будет тебе»! — отрезал мастер. — Покрутишься годика два-три, узнаешь, что такое халява-матушка.

«Хвастает, — решил про себя Костров. — Кто это поверит, что ему тридцать годов! Молодиться мужику захотелось, а обличье-то выдает. Нас не обманешь!»

После разговора в гуте у Ванюшки как будто открылись глаза. Правда, он и раньше кое-что примечал, но до сих пор думал, что отец обижен на тех, кто бил его, и сам сторонится недобрых людей. Оказывается, все было не так.

После того разговора сын стал внимательнее присматриваться к отцу, словно стремясь разгадать его, проникнуть к нему в мысли.

Антипа ненавидел всех, но старался скрыть свою ненависть. Ему хотелось исподволь выведать «секреты» мастеров, без чего нельзя было стать хорошим гутейцем. Дома отец сильно пил, без причин придирался к Анисье, бил ее, но на работе был тих и прилежен.

Наступал день, когда требовалось менять в печи перегоревшие горшки, и тогда сам управляющий вызывал Антипу:

— Ну как, Волков, сделаем?

— Постараемся для вашей милости.

— Давай делай. Цена прежняя, без изменений.

Возвращаясь в гуту, Антипа напяливал на себя сморщенную одежду из толстой свиной кожи, надевал на голову такой же мешок с узкими прорезами для глаз и брал трехслойными свиными рукавицами железный крюк.

— Обряжено чертово дитятко, — поглядывая из угла на приготовления Волкова, негромко говорили рабочие. — Сгореть бы ему!

Но Антипа не горел. На него выливали бочку воды, и он лез с крюком в горящую печь. Опущенный в кипящее озеро огня новый горшок ловко вставал на место. Из печи выплескивалось пламя, от сохнущей одежды поднимался столбом пар, все вокруг дышало жаром. Казалось, выше человеческих сил было устоять минуту в этом опаляющем вихре, но Волков держался. На него выливали еще несколько бочек воды, пока менялись остальные горшки. Когда все четырнадцать горшков стояли в печи, Антипа трясущимися руками с трудом стягивал с себя влажную распаренную кожу и жадно пил холодную воду. Отдохнув немного, Волков шел в контору получать свои четырнадцать рублей.

В тот день, когда меняли горшки, мастера пили.

Бочка с водкой стояла посреди заводского двора. Каждому подходившему из нее наливали полбутылки. Тащили со склада вазы, жбаны, винные приборы. В них уносили домой водку. Сторожа видели, как растаскивалось хозяйское добро, но не мешали никому брать что нравилось. Еще со времен Степана Петровича велся этот обычай: рабочего не останавливали, с чем бы он ни шел. Степан Петрович, видно, знал, что полбутылки хватит ненадолго, а другую полбутылку придется брать в лавке в обмен на графин или жбан, принесенный с завода. Вся посуда к вечеру собиралась у лавочника. Расход был невелик — бутылка водки на человека, а это дешевле, чем останавливать варочную печь для смены горшков.