Хроника парохода «Гюго» - Владимир Жуков

— Зря так зря, — обиделся он. — Иди тогда к Оцепу... А я, может, хотел и тебя расспросить. Параллельно. У нас ведь с тобой не экзамен.

— О чем расспросить? Про войну? Сам не знаешь? — Она встала: — Я думала, ты умней.

«Ишь расходилась, — подумал Огородов. — Чисто шторм недавний. И ведь сердитая уже пришла. Разгневанная». И тут же спохватился: занялся не в меру своей персоной, и вот-вот от него уйдет навсегда неразгаданным какое-то звенышко, без которого вся цепь долгих наблюдений за пароходной жизнью станет несоединимой, может, он и вообще перестанет что-нибудь понимать. Электрик мысленно ругнул себя и спросил, успел спросить, пока еще Алевтина не дернула за дверную ручку:

— Ты вот мне вопросы задаешь... Серьезные. А ведь я ничего про тебя не знаю — кто ты да что. Ну, в общем, биографии подробно с личными разными поворотами. Сказану, чего доброго, невпопад. Ты ведь, как я думаю, вопросы свои не зря задаешь, не для общего развития.

Огородов полагал, что не сказал ничего обидного, вполне логично выразился, соответственно начатому Алей же задумчивому разговору. А она? Он даже удивился, как разъяренно Аля на него посмотрела: ноздри, маленькие, аккуратные ее ноздри, раздулись, а глаза стали темными, резкими. И вдруг усмехнулась мельком, как усмехаются умные и самостоятельные люди.

— Я считала, что ты, Огородов, попроще. — И, уже шагнув за порог, оттуда, из коридора, придерживая раскрывающуюся от качки дверь, бросила: — Тебе, значит, анкетку предварительно надо заполнить — достоин ли человек доброго отношения. Силен!

Дверь Аля прикрыла неплотно, и та сразу же отворилась с громким ударом, электрику пришлось слезать с койки, притворять.

Сердитый, он стоял возле притолоки и переживал размолвку. А тут еще вентилятор! Вырвал из гнезда вилку и запустил ею в переборку. И стал одеваться: чистого воздуха захотелось Огородову и обычной уверенности в себе, вдруг пропавшей под Алевтининым взглядом, злым да еще с усмешкой.

По ботдеку гулял ветер — ровный, упругий. Впереди, за кормой, ставшей теперь носом, плавно ходил вверх и вниз яркий гакобортный огонь буксира. Казалось, это он, огонь, своим светом, точно магнит, притягивает обломок судна, и тот покорно тащится следом, преодолевая сопротивление долгих покатых волн.

Тягин с мостика заметил Огородова и что-то сказал, но электрик не ответил. Пришли на ум и опять обожгли Алевтинины слова. Но теперь он нашел, что мог бы ответить ей: «Легче легкого человека в дураки записать. А ты вот про Сережу Левашова ни словом не обмолвилась. Ему-то каково было, если б он про твои вопросы знал? Раньше говорила, что плачешь, когда подумаешь, как они там с Маториным. Что ж теперь?.. Доброта! Простота!»

И внезапно электрик почувствовал, что его уже не беспокоит Алевтинин приход, ее вопросы. Просто, совсем просто, как случается, когда играешь в домино и спрашиваешь себя, какой еще кто ход может сделать, — вот так же просто он обнаружил, что Алферова и насчет Левашова могла прикидывать. Вполне могла. Ну, не для решительного шага, а так, для выяснения возможного варианта в жизни, для безошибочного действия. К Реуту кинуться — для этого большого геройства не нужно, да что потом?

Огородов заулыбался в темноте — так ему понравились его сопоставления и то, что он вошел в круг своей обычной жизни. Захотелось, чтобы Тягин еще раз окликнул, чтобы поговорить, но третий помощник, как назло, не подавал ни звука, хотя и торчал, электрик видел, на левом крыле мостика.

И тогда Огородов сказал себе неторопливо и отчетливо: «Выбирает Алевтина, такой она, оказывается, человек. Все приценивается, как бы не прогадать. Что-то у них общее с моей мамашей есть: та, пока с богородицей не посоветуется, вязанку дров не купит, а эта... Эта, правда, сама, все сама. Точно по ледку тонкому идет, пробует, куда ногу поставить, где прочнее».

Подумал так и пошел ужинать. А в столовой опять с Алей столкнулся. Она перебрасывалась шутками с кочегарами, и ничего не напоминало в ней недавнего разговора, сердитой вспышки.

Но электрик все равно внимательно поглядывал на Алю. Как ни спокойно стало ему на ветру, на ботдеке, он не мог отделаться от чувства, словно заглянул в будущее Алферовой, вроде цыганки, и карты ему нехорошее предсказали. И все спрашивал себя: «Зачем мне это знать? Зачем?»

Прямо чертовщина получалась. Это на половинке-то судна, когда до берега, до твердой земли, еще идти и идти. Чудеса!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Он был тяжелющий, штормтрап, и такой объемистый, что никак не хотел пролезать в люк подшкиперской. Я тянул сверху, надрываясь, а Сашка, невидимый мне за грудой дощечек-ступенек, скрепленных пеньковыми тросами, подпирал снизу плечами и головой, потому что ему ведь надо было еще держаться за тот металлический трап, который вел в наше жилое помещение.

Мы так спешили, что я, конечно, не думал, каково ему там, Сашке. А он, наверное, ревел от боли, и слезы у него, возможно, текли, потому что ему не то что штормяжку вверх толкать — с места нельзя было вставать с его-то ногой.

Но как бы там ни было, мы дело сделали, и я уже в одиночку, потому что Сашка дальше не мог действовать, подтащил штормтрап к планширю и стал закреплять концы, прежде чем вывалить весь этот клубок за борт.

Балясины выстроились ровными ступеньками над сине-зеленым водяным оврагом, в который — я этого уже давно не видел — врезался с наклоном наш меченный, белыми цифрами форштевень. Рядом с ним, закручиваясь, рассыпаясь мутными полосами, текла пена. А стоило посмотреть чуть выше, был виден еще один форштевень — маленький, но тоже с пенистым буруном впереди. Он съезжал по склону водяного оврага, и казалось, через несколько секунд врежется в наш высокий, как стена дома, борт и разобьется.

Но тут же картина изменилась. Все поплыло кверху, и тот синий катер с американского буксира оказался словно бы дальше, и стала видна его внутренность: маленькая каютка с кружками иллюминаторов, кожух мотора, склоненная над ним фигура человека в куртке с капюшоном, и на спине у него, на этой куртке, что-то написано белым, я еще один человек, тоже в надвинутом капюшоне, — этот стоял, опершись на тонкую поперечину румпеля.

Я опять забыл про Сашку, про то, что он остался внизу, и, сорвав с головы шапку, принялся размахивать ею, кричать:

— Сюда! Штормтрап! Здесь!

Они лезли наверх чертовски медленно — те, с катера. Так медленно, что мне казалось, сердце успевает отсчитать сто ударов, пока первый, рулевой, переставит ногу с балясины на балясину. Я подсчитывал каждый его шаг и до того обалдел от волнения и ожидания, что не мог вымолвить ни слова, когда голова в капюшоне выглянула над планширем, когда рядом выросла долговязая, много выше меня, фигура, когда глянули в упор темные приветливые глаза и улыбающиеся губы стали что-то говорить, видимо тоже приветливое, ободряющее, с громким и раскатистым «р». Ну просто ничего я не соображал в эту минуту и только удивлялся, как это человек в капюшоне ухитряется говорить и еще жевать резинку, — крепкие его розовые скулы так и ходили.

А потом он вытянул из-за борта какой-то необычного вида чемодан; на палубу вскоре выползли еще трое таких же, как он, в куртках, только пониже ростом, и стали галдеть уже вчетвером, а я кивал растерянно, пока не догадался взять рулевого за руку и выдавить по-английски: «Там».

Сашке, видно, было совсем худо. Он лежал на тросах, запрокинув голову, и даже не повернулся к нам. Американцы засветили электрические фонарики. Долговязый, тот, что поднялся к нам первым, расстегнул застежки на своем чемодане и достал шприц. Коротко бросил что-то своим, и те быстро содрали с Сашки свитер, оголили, расстегнув рубашку, руку у плеча. Долговязый нагнулся и ловко вонзил иголку шприца под кожу...

Маторин не проронил ни звука. Только потом, когда его снова одели, сказал негромко:

— Попить бы.

Вот когда я тоже почувствовал жажду! И голод! Я совсем забыл про это, когда появился буксир. Теперь же все внутри разрывалось от невыносимого желания заполнить чем-нибудь желудок — все равно чем, лишь бы не сжимало его, не тянуло куда-то вниз от щемящего и противного чувства, и я, не задумываясь, не выбирая английских слов, но почему-то произнося именно то, что нужно, запросил ребят в куртках, розовых, сытых: «Воды, пить, дайте что-нибудь поесть!»

И они, словно обрадованные моей просьбой, засуетились, как будто собирались накрыть роскошный стол, затараторили разом, но в результате мы с Сашкой получили лишь по бумажному стаканчику несладкого кофе из термоса и по маленькому кружку пеммикана из баночек — вроде тех, что кладут как неприкосновенный запас в шлюпки.

Сашка, облизывая губы, быстро сказал:

— Еще.

Я перевел. Долговязый посмотрел на нас с недоверием и сказал, что следующую порцию можно получить только через час.