Новый Мир ( № 4 2008) - Новый Мир Новый Мир

Отношения всегда строятся на доверии. К примеру, ты доверяешь Господу, ты говоришь ему: ок, Господи, я доверяю Тебе одному, вот последние пять баксов, поставь их сам. Господь берет твою пятерку, просит подождать и спускает бабки при первом же заходе, так что нет даже теоретической возможности отыграться. Наверное, это не лучший пример, ну да ладно. Люди часто не доверяют друг другу по непонятным причинам, они просто отворачиваются друг от друга в самый нужный момент и спокойно засыпают, чтобы в цветной темноте смотреть свои кошмары. Доверие же заставляет тебя отказаться от индивидуального просмотра снов, доверие, вообще, вещь коварная, она открывает тебя, как порножурнал, на самой неподходящей странице, попробуй теперь объясни, что и как ты имел в виду. В таких случаях доверие становится обременительным, и ближние твои удаляют тебя из своей жизни, словно швы от хирургических вмешательств. Поэтому и настоящих отношений почти не осталось, странным образом старые добрые гетеросексуальные отношения сменились корпоративными вечеринками, а если ты не в корпорации, то и ловить тебе нечего, эта жесткая новая реальность легко обойдется без тебя, иди домой, смотри свое видео. Сколько раз, наблюдая за всем этим со стороны, я думал: ну вот, все в порядке, у них-то все должно получиться, они хорошо смотрятся вместе, они красивая пара, у них будут красивые дети, а если детей не будет, то хуже от этого никому не станет, главное — чтобы они доверяли друг другу, не закрывались, словно тяжеловесы на ринге, умели разговаривать об очевидных вещах, о своих тайных желаниях, даже если эти желания и сводятся к одному, а так оно обычно и случается. Но проходит время, и повторяется одно и то же: паузы в общении, напряженность в разговорах, моральные принципы, что неизвестно откуда появляются и потом неизвестно куда исчезают, все как обычно — они сидят в одной комнате по разные стороны одной кровати и делают у себя на коже глубокие болезненные надрезы, сравнивая, чьи надрезы глубже и больнее. Затем устало расстаются, долго залечивают свои надрезы, любой ценой пытаются их залечить, так чтобы не осталось ни малейшего следа, и если и встречаются после, то разве что в вагоне подземки, двигаясь, как и раньше, в одном направлении. Корпорация постепенно берет на себя излишки их психоза, ты и сам начинаешь понимать: радость коллективного труда гораздо привлекательнее личной влюбленности, хотя бы потому, что ею всегда можно поделиться с трудовым коллективом. А попробуй поделиться с трудовым коллективом своей страстью, попробуй рассказать группе менеджеров, как ночью поблескивает в лунном свете ее кожа, как остро, словно дюны, проступают под утро ее ключицы, когда она наконец в изнеможении засыпает; расскажи об этом менеджерам — они тебя проклянут и наложат на тебя корпоративную анафему, они зажарят тебя на ближайшей же корпоративной вечеринке и будут играть в футбол — офис на офис — отбивной из твоей печени. Именно радость коллективного труда помогает тебе выбраться из очередной депрессии, и, выбравшись, ты глядишь из окна офиса на осенние деревья, на их вертикальные, глубоко прорисованные линии и вдруг понимаешь, что снова пришла осень, и все медленнее прогревается воздух, и деревья стоят такие строгие и аскетичные; ты глядишь на все это и меланхолически размышляешь, что в таком офисе хорошо работается, такой осенью хорошо думается и на этих деревьях хорошо повеситься.

Есть у меня приятель, звать его Каганович, юридические консультации, правовая защита, и с ним произошел такой случай. Его подружка решила, что пора им более четко оформить свои отношения, поскольку встречались они уже третий месяц, а дальше пьяного секса дело не шло. И не то чтобы это им не нравилось, просто как-то она сама предложила перевезти к нему ее вещи, как это обычно происходит, однажды утром он куда-то торопился, а лишних ключей у него не было, и он стал помогать ей собраться. По утрам она собираться не любила, то есть собираться она вообще не любила, а по утрам не о чем и говорить, она по ошибке хватала его одежду, допивала вчерашнюю стоявшую на тумбочке водку, гасила окурки в его чае, короче говоря, он опаздывал, а она не уходила. Слушай, сказала она, возвращая ему его ботинок, в который уже успела пролить водку, что ты мучаешься, давай я перевезу к тебе вещи, и все будет хорошо. Ты так считаешь? — засомневался он, — ну ладно, давай только уже выметайся — я опаздываю. Она обиженно запустила в него ботинком. Вернулась она на следующее утро, волоча за собой необъятных размеров чемодан, я взяла предметы первой необходимости, холодно заявила она с порога, меня не хотели впускать в трамвай, представляешь? Куда можно положить мои книги? Книг она привезла третий том энциклопедии на букву “г”, остальные что — уже прочитала? — спросил Каганович; я занимаюсь генетикой, ответила она и спрятала третий том под подушку. На самом деле она к нему не переехала, она по-прежнему неделями где-то пропадала, появлялась на день, вернее на ночь, и снова исчезала. Вещи ее валялись посреди комнаты. Каганович медленно к ним привыкал, пытался собрать, сгрести их в кучу, но она снова приходила и вываливала из чемодана коробки, свертки и альбомы, не трогай мои вещи, обижалась она, не ройся в моем чемодане, извращенец, она была идеальным объектом для клептомана, отношения с вещами у нее откровенно не складывались, она постоянно забывала их в барах и столовых, оставляла на почте и теряла в трамвае, на котором к нему добиралась. Каганович даже точно не знал, где она живет, приблизительно представлял, так как она часто ездила на трамвае, и при желании можно было бы выяснить ее маршрут, подбирая в вагонах и на остановках ее зонтики и записные книжки, карандаши и фломастеры и прочие вещи ее первой необходимости; идя по ним, можно было бы отыскать ее жилище, усеянное еще большим количеством одежды и книг, шерстяных шапочек и рукавиц, у нее было очень много вещей, возможно, именно из-за этого она и не хотела переезжать из своего злосчастного жилища, о котором рассказывала страшные истории, мол, трамваи, соседи, постоянно пропадают вещи, с ужасом думала она, что придется все это собирать в кучу, заталкивать в чемоданы, волочить за собой. Каганович думал об этом с не меньшим ужасом, одним словом, это их пугало, и они старались на эту тему не разговаривать. Они вообще старались не разговаривать; в таких случаях, когда люди так много могут рассказать друг другу, они, как правило, молчат. Потому что в таких случаях любая попытка о чем-нибудь поговорить неминуемо оборачивается вскрытием с последующими попытками спрятать труп куда-нибудь подальше. Тем более что для нормального общения разговаривать не обязательно, достаточно просто внимательно слушать. А в ее случае и расспрашивать о чем-либо было лишним, стоило один раз на нее посмотреть, потому что вела она себя словно растение, например трава, если можно представить траву с такой биографией. Когда она разговаривала по телефону и связь вдруг прерывалась, она реагировала так, словно это прерывалась подача кислорода, и она просто не в состоянии была понять, как же это могло случиться и чем ей теперь заполнить легкие. Достаточно было понаблюдать за ее повадками, за сменами ее настроения, а оно у нее постоянно менялось, складывалось впечатление, что настроения у нее просто нет, это тоже можно понять — скачки давления, недостаточная влажность, какое может быть настроение, если тебе с самого утра перекрыли подачу кислорода. Такие вот странные отношения двух даунов, что никак не могут понять друг друга, так как мало того, что дауны, так еще и говорят на разных языках, где уж тут понять, отношения держатся на постоянных замалчиваниях, на тишине, на ровном молчаливом дыхании, что в некоторые моменты, как правило под утро, в конце концов становится настолько тихим, насколько это еще возможно, чтобы не остановилось сердце. Хуже всего было по утрам, когда Каганович куда-то срывался, что-то ей говорил, к чему-то призывал и в чем-то обвинял. Она тогда начинала раздраженно кричать и угрожать, бегала по комнате, решительно собирала свои вещи, вбегала в ванную, сгребала зубные щетки и одноразовые бритвенные станки, рассовывала их по карманам своих армейских брюк, хватала свои тампаксы и швыряла ими в Кагановича, отдай мою щетку, говорил он, но она показывала фак и убегала из ванной, рылась в постели, вытаскивала оттуда третий том энциклопедии, журналы, белье и обувь, неужели я на этом спал, думал Каганович; она прекатывалась на другой край кровати и вытаскивала из-под нее свою любимую пепельницу в виде элвиса, смотри, кричала она, я забираю элвиса, твой элвис — американский ублюдок, отвечал он, после чего она торжествующе высыпала окурки на постель и швыряла элвиса в свой рюкзачок — и это я тоже забираю, потом бежала на кухню и засовывала в рюкзачок фен и вилки, кассеты и охотничий нож, недопитую бутылку водки и теплые июльские яблоки, потом опять вбегала в комнату и хватала уже просто все подряд, например телефонные справочники, которые она неизвестно для чего притащила накануне, она старалась засунуть справочники в рюкзачок, но рюкзачок уже был набит доверху ее бельем и яблоками, тогда она нервно вынимала элвиса, давала подержать Кагановичу, засовывала наконец справочники в рюкзачок и, сыпя проклятиями, выбегала из квартиры. Каганович выходил следом, она, демонстративно не оглядываясь, сбегала по ступенькам, эй, кричал он, ты забыла своего американского ублюдка. Она останавливалась, на мгновение замирала, потом решительно подымалась назад, вырывала пепельницу и, угрожающе размахивая ею в воздухе, бежала к трамвайной остановке.