Свое время - Виталий Владимиров

Горилла пунктуально выключал магнитофон через каждые сорок пять минут, в такие моменты наступали томительные паузы. В одну из них Пижон предложил:

- А может устроим дансинг? Пусть пока мистер "Грюндиг" остынет, а мы с Элом сдвинем стол.

Перетащили в угол стол, переставили стулья, открыв пространство в середине комнаты и диван, вдоль которого ранее стоял стол. Пижон включил торшер возле дивана и погасил люстру, а Горилла поставил вместо ревущих "роков" медленные блюзы.

Алик, недолго раздумывая, пригласил на танец Зину, Пижон - Марину. Так они и танцевали танец за танцем, не разлучаясь даже в паузах, Алик с Зиной, Пижон с Мариной, и Алику казался очаровательно милым вздернутый носик Зины, в полутьме блестели ставшие глубокими ее бледно-голубые глаза и худая фигурка доверчиво тонула в объятиях Алика, от чего он ощущал себя большим и сильным.

Горилла опять объявил перерыв и поколдовал над магнитофоном, поставив новую пленку. Остальные сели на диван.

Горилла щелкнул ручкой радиоприемника, стоящего рядом с сервантом. Осветилась шкала диапазонов, маркированная черными прямоугольничками с названиями городов: Рига, Киев, Прага, Варшава, Белград...

- Послушаем, что в эфире... - почему-то криво ухмыляясь, пробасил Горилла и начал крутить ручку настройки.

Сквозь потрескивание электрических разрядов и обрывки радиопередач вдруг прорвались позывные "Широка страна моя родная..." Один раз, два, три и голос Левитана объявил: "Работают все радиостанции Советского Союза. Передаем специальное сообщение. Работают все радиостанции Советского Союза. Передаем специальное сообщение. Сегодня в пятнадцать часов по московскому времени без объявления войны подвергнуты атомной бомбардировке города Вильнюс, Рига, Таллин и Ленинград. Ждите наших следующих сообщений..."

... Летит в бездонном космосе отравленный ядерными грибами шарик погиб Дом, в котором жил Человек... ...Пиджак на стуле с переломанными ногами опустил плечи, еще сохраняя форму человеческого туловища. Оплавляясь, текут стены, пузырятся, вздуваются и, лопаясь, съеживаются обои, шелестя страницами, падают книги с оторвавшихся полок, как взбесившиеся птицы, беззвучно в тысячи осколков рассыпаются стекла, хрусталь посуды и люстр, полыхнул ахнувший снопом пламени телевизор - развал, разруха, запустение в когда-то уютном человеческом жилье. Все постепенно покрывается пылью, потому что в этот дом больше никто никогда не войдет. Серая пыль забвения, серый пепел погибели и праха...

...Калейдоскоп, лавина, извержение...

...Маленький мальчик Алик, прыгающий на одной ноге, другой просто нет, по "классикам", расчерченным белым мелом на черном асфальте, и отчаянно-весело кричащий: "Мама с папой в Таллине!.. Мама с папой в Таллине!.." А в полукруглом, как долька дыни, сегменте вписано мелом "Огонь!" И огонь, языкастый, вихляющийся, вспыхивает, пожирая черный асфальт, как смолу, и бежит, вставая стенками, по квадратикам "классиков"...

...Бледнолицая Зина, ставшая воспаленно-пунцовой, как чирий, и седая брюнетка Марина...

...Искажающийся череп, выползающие вперед зубы, удлинняющиеся до колен руки, покрытые густой шерстью, добрые, как у преданной собаки, глаза Гориллы, в которых заплясали костры бессмысленной ярости злобного зверя. Рык орангутанга - хозяина джунглей...

Только Пижон спокоен.

Только Пижон видел, как прикрывает Горилла плечом работающий магнитофон, на котором крутится бобина с записью позывных и голосом якобы Левитана... Только Пижон мог остановить этот ужас - шутку Гориллы.

Он красив и спокоен:

- Мир погиб. Все - бессмыслица. Так устроим пир во время чумы... Наливай, Алик...

Тихо, ребята, а вот если Москва опустеет, то за сколько лет она зарастет?

Глава тридцать четвертая

--===Свое время===-

Глава тридцать четвертая

Я взял отпуск на неделю и приходил в послеоперационную палату, как на работу. К девяти утра.

В палате две койки - справа Наташина, на другой - Вероника Приходько. Операцию им сделали в один день.

В первый день меня не пустили - они отсыпались после наркоза и обезболивающих уколов, чтобы не помнить скальпеля, и раны их еще не болели. Никогда не задумывался и не знал, что, оказывается, хирургический разрез - это тоже ранение. Умышленное, продуманное, обоснованное - но ранение.

Мою Наташку ранили.

Поначалу я смущался, не зная, куда деться, как подойти к высокой кровати с регулирующими наклон тела рычагами, со стояком, на котором висела опрокинутая бутылка с мерными делениями, по капельке вводящая раствор в вену. В конце концов устроился на жестком стуле в ногах Наташи так, чтобы видеть ее лицо, и когда она просыпалась, возникала из небытия, то сразу же улыбалась мне. Я боялся ее тревожить, неуклюже протирал ей пересохший рот смоченной в воде ваткой, каждый раз спрашивал о самочувствии, пока не понял, что ей трудно отвечать и что лучше всего просто быть на подхвате, когда это потребуется.

К Наташиной соседке Веронике никто не приходил. Черноокая, стеснительная украинка из Одессы. Муж ее не сумел приехать, как она объяснила, не отпустили по работе.

Я напряженно старался помочь им, но они ни о чем не просили за исключением пустяков: поправить подушку, подать салфетку - день тянулся бесконечно медленно, мне было жарко в теплом свитере, надетом под пиджак, и к вечеру я устал так, словно на мне воду возили. Пусть даже в виде мокрой ватки для смачивания.

На следующее утро медсестра показала мне, как, положив руки на грудь, помочь Наташе откашляться, очиститься от сукровицы заживающей раны. И каждые два часа я ощущал ладонями, как замирает и бьется Наташкино сердце, я держал его, как драгоценный сосуд, как птицу, которая доверчиво устраивается в моих руках, как в гнезде.

Вероника, густо покраснев, наотрез отказалась от моих услуг, медсестра же попалась то ли неопытная, то ли ленивая, и к вечеру у Вероники полезла в гору температура, ее увезли следующим утром на бронхоскопию это когда трубку вставляют в горло и откачивают скопившееся, а я смотрел на Наташку и радовался, что, наконец-то, я ей действительно помог, помог своими собственными руками.

С этого дня девчата пошли на поправку.

Гардеробщицы уже знали меня в лицо, я сам заходил за стойку, вешал плащ, накидывал на плечи белый халат и поднимался на третий этаж.

Тлеющий, мерцающий огонек жизни разрастался в жаркое, сухое пламя. Заблестели глаза, заиграл слабый румянец, появился интерес к косметике, проснулся аппетит. Здоровье - полнокровная основа жизни, без него тусклы желания, забыто творчество, безрадостно существование. Выздоровление как восход солнышка, как рассвет ясного дня - с каждой минутой все больше света и тепла.