Из Гощи гость - Зиновий Давыдов

А кожевники рты разинули, глаза выпучили на полушки и копейки, разметанные по кобыле, на кругленький ефимок[82], скатившийся с кобылы наземь, на кинувшегося прочь человека, в котором они по простоте своей своей сразу не признали царя.

— Чего ты, старый гриб, глядел!.. — напустился смуглый кожевник на вскочившего со своей кипы деда. — Целый час вякал: «горб» да «мозоль»… Эх, ты! — И он сгреб себе в ладонь рассыпанное на кобыле серебро.

— Да как его опознаешь?.. — разводил старик смущенно руками. — Уж и перевидано царей на месте сием!.. А этот… Как его спознать?..

И старик, выбрав из кучи новую кожу, расправил ее на кобыле и опять навалился запавшею грудью на тяжелый рычаг.

Но к нему подошел тут хмурый кожемяка, высокий и сутулый, с руками длинными, как грабли. Он засунул одну руку за кожаный нагрудник, а другою дернул по воздуху, словно отмахнулся от чего-то, что было ему несносно до предела.

— Царь, — молвил он укоризненно, кивнув в ту сторону, где уж едва маячила Димитриева однорядка. — Хм… Ца-арь! «Люд, говорит, вы обманный…» Тьфу: свистун!..

IX. Невыполненные обещания

Князь Иван нагнал Димитрия за Печатным двором, переименованным недавно в государеву его величества друкарню. Димитрий, завидя друга своего, умерил шаг, и они снова пошли рядом по улице, уже пробуждавшейся от послеобеденного сна. Кругом гремели замками лавочники, снова приступившие к купле и торгу в своих шалашиках, палатках, амбарах и погребах. Из темных срубов, пропахтих то дегтем, то мылом, то корицей с гвоздикой, вырывались наружу клятвы и божба горластых купчин, сбывавших подчас товар лежалый и гнилой и не обходившихся без призывов к богородице, к всемилостивому спасу, к Николе-угоднику и к Петру, Алексию и Ионе — чудотворцам московским.

В сундучном ряду, подле лавки, доверху уставленной обитыми жестью Козьмодемьянскими сундучками и шкатулками холмогорскими, обитыми красною юфтью, сидел на ступеньках стариковатый человек в рыжем выгоревшем сукмане и с двумя клюшками, зажатыми в руках. Старик дремал, опершись на клюшки, уронив голову в железной шапке на грудь.

— Акилла?.. — прошептал князь Иван, остановившись возле лавки и вглядываясь старику в лицо, коричневое, как у турчанина.

Но в это время из лавки выскочил купец, вцепился князю Ивану в однорядку и потащил его через порог, крича на весь околоток:

— Боярин молодой, не обидь, не минуй, заходи, погляди, сколь товару с пылу с жару, новгородски сундуки пригожи и крепки, калужские ложки, солонки и плошки…

— Эй, торговый, не груби!.. — еле вырвался князь Иван из объятий чрезмерно ретивого купчины и отступил назад, но задел ногою целую гору лубяных коробеек, расписанных травами и петухами. Коробейки замолотили по полу, переметнулись за порожек, а одна из них угодила в скрюченную спину старику, дремавшему на ступеньке. Старик качнулся вбок, открыл глаза, поморгал ими, уперся в свои клюшки и тяжело встал на ноги.

— Государь, — прохрипел он, кивая головою Димитрию, который раскатился смехом от учиненного князем Иваном погрома. — Великий государь, — повторил старик и двинулся к Димитрию, застучав клюшками по мосткам.

Димитрий перестал смеяться и обернулся к старику, переваливавшемуся с ноги на ногу, с клюшки на клюшку.

— Акилла!.. — воскликнул Димитрий, вскинув руки вверх. — Откуда, старенький, прибрел?.. — И он шагнул к Акилле и опустил свои руки ему на плечи.

— С Северы[83] прибрел твоих очей повидать, — силился выпрямиться Акилла. — Хворый я стал, старый я стал, чую, жизнь моя исходит… Надобно слово молвить тебе напоследях.

— А ты бы, Акилла, приходил ко мне на государев двор… Живи у меня в Верху с нищими старцами.

— Нет, государь, — закачал головою Акилла. — Не житье мне в Верху. Век свой извековал во темных лесищах, в широких дубищах… Сам я стал, что трухлый пень.

— Так чего же, Акилла, надобно тебе?.. — наклонился к нему Димитрий. — Помню я твою службу. Скажи — все сделаю. Казны тебе дам… Двор поставлю… Живи, где охота тебе.

— Нет, государь, — снова качнул головою Акилла. — Не то мне… Нефеду разве… Племянник мой, в Москву меня возил, твою государеву службу служил… Его бы испоместить, как бог тебе подскажет, а я уж извековался, исказаковался, Казань воевал, на цепи сиживал, кнутьями потчеван сколько раз.

— Так чего ж тебе, старый, теперь?..

— А теперь только и того: повели постричь меня на Белоозере в монастырь безо вкладу. Только и того…

Князь Иван оправился после схватки с купчиною и подошел к Димитрию и Акилле. А купчина, собрав разметанные коробейки, стоял теперь на пороге своей лавки, мял в руках шапку и молча, будто в церкви в великий пост, отвешивал Димитрию, и князю Ивану, и даже Акилле поклон за поклоном.

— И еще, государь, позволь мне молвить тебе… — Голос Акиллы стал суров, как в прежние дни в Путивле. — Как был ты во царевичах, говорил я правду тебе бесстрашно, — крикнул старик, — скажу правду и ныне, не убоюсь, лютою смертию пуживан не раз…

Димитрий глянул на князя Ивана удивленно, пожал плечами и ослабил на себе показавшийся ему тесным сабельный тесмяк.

— Говори правду, старый… чего уж… Говори незатейно.

— На Путивле, государь, бились мы с тобою по рукам принародно, — стал выкрикивать Акилла, шевеля бровями, потрясая клюшками своими. — Обещался ты польготить всему православному христианству, всякому пашенному человеку, всему черному люду.

Димитрий нахмурился; лицо его посерело. Прохожие стали останавливаться у сундучного ряда, прислушиваясь к тому, что выкрикивал странный старик ратному человеку, перебиравшему в руках золотую кисть от сабельного тесмяка. Сундучники, берестянники, ложкари со всего ряда стали толпиться подле купчины, не перестававшего кланяться с обнаженной головой, с лицом, на котором начертаны были смирение и мольба.

— Обещался ты держать все православное христианство в тишине и покое, — продолжал кричать Акилла, уже и впрямь забыв, что не под Путивлем он, в Дикой степи, а в Москве, перед лицом великого государя. — Обещался ты кабальным людям и закладным людям…

— И дано ж льготы, Акилла, — пробовал было возразить Димитрий, — и кабальным и беглым…

Но Акилла точно и не слышал тех слов. Он только еще злей стал бросать Димитрию в лицо свои попреки.

— Как и прежде, весь род христианский отягчают данью двойною, тройною и больше.

— Правду бает старчище, — прокатилось кругом. — Как было прежде, так осталось и по сю пору.

— От государевых урядников страдать нам до гроба, — молвил кто-то невидимый в возраставшей толпе.

— Только и льготят за посул либо за взятку, — откликнулся другой.

— Великий государь! — завопил вдруг Акилла, сняв с головы железную шапку и упав перед Димитрием на колени.

— Государь?! — качнулась толпа, узнав в рыжеватом, невысоком, плечистом человеке царя, неведомо как очутившегося здесь, на торгу, среди черного люда и сундучников-купчин.

— И взаправду государь, — подтвердили передние, содрав с себя колпаки.

— Дива, люди!.. Царь, а гляди — человек неказист, только золот тесмяк…

— А тебе этого мало, козья борода, синё твое брюхо?.. Чай, тесмяк этот рублев в дваста станет.

— Не так, — замоталась козья борода на длинной, как у гуся, шее. — В дваста не станет. Добро, коли, станет в полтораста.

— Поговори!.. Нашивал ты, синё твое брюхо, тесмяки таковы?

— А ты нашивал?..

— И я не нашивал.

— Да тише вы, невежи, собачьи родичи! — замолотили по спинам и ребрам спорщиков кулаки стоявших рядом. — В эку пору затеяли!..

В толпе притихло, и голос Акиллы раскатился еще громче.

— Бажен Елка, государевых сермяжников твоих атаман! — кричал Акилла, стоя на коленях, размахивая клюшками. — Где он теперь, Бажен тот?

Димитрий подернул плечами, и по лицу его словно тени забегали.

— Стоит Баженка в Рыльске на правеже[84] в пяти рублях, — ударил Акилла что было в нем мочи одною из клюшек своих об землю.

Димитрий встрепенулся, откинул назад голову и заскрипел зубами.

— Не ведал я этого…

— Не ведал — так ведай!.. — задыхался Акилла. — По дорогам и перевозам ни пройти, ни проехать. Как прежде, так и ныне. За все подавай, кому полушку, кому копейку, а иной и на алтын не глядит, рыло воротит.

— Правда, правда, государь-свет, — загалдели сундучники все сразу, точно сговорившись. — Батюшка, правда; великий государь, правда… Ни проходу, ни проезду… Повсюду таможни и заставы… Дерут всякие пошлинники пошлины и дани не то что для твоей государевой прибыли, но для своей бездельной корысти… И проезжую деньгу, и с перевозов, и явки, и свальных, за суд и пересуд, всяких мирских раскладок, а в монастырских селах берут еще на свечи и на ладан…