Расколотое небо - Криста Вольф

Рите понятно, что он подразумевает.

— Я ездила к нему, — не задумываясь, отвечает она.

Шварценбах не из тех, кто может употребить во зло излишнюю откровенность. Он просто принимает к сведению то, что ему рассказывают без утайки.

— И что же? — с интересом спрашивает он.

Пожалуй, хорошо бы поговорить об этом, думает Рита. Именно сегодня, именно с ним. Завтра ею овладеют повседневные радости и горести, по которым она так стосковалась.

В расчеты врача как раз и входило довести эту тоску до такой степени, чтобы она пересилила тягостные переживания первых дней. А там, за пределами санатория, никому уже не придет в голову спрашивать: почему ты поступила так, а не иначе? Да и ей самой недосуг будет обдумывать ответы.

— Помнится, тот воскресный день был необыкновенно жаркий, — говорит она. — Но я этого почти не замечала. Тесные, как ущелья, улицы были раскалены до предела. Редкие прохожие, не сидевшие дома за обеденным столом, а такие же бесприютные, как мы, жались в скудную тень под стенами домов, которые лишь к вечеру начнут испарять накопленный за день зной.

Кстати, дома всюду схожи между собой. Построены на один образец и там и у нас, для таких же людей, для таких же печалей и радостей. Я не видела причины, почему бы им быть непохожими на любые другие дома. Ну, разумеется, на торговых улицах больше стекла и целлофана. И товары такие, каких я даже по названию не знала, но обо всем этом давно говорено-переговорено. Конечно, мне это понравилось. Я бы не прочь была кое-что купить в тех магазинах.

Но в конце концов все у них сводится к еде, питью, нарядам и сну. Я задавала себе вопрос: зачем они едят? Что делают в своих сказочно роскошных квартирах? Куда ездят в таких широченных автомобилях? И о чем в этом городе думают перед сном?

— Не волнуйтесь, — перебил ее Шварценбах. — Рассказывайте спокойно и по порядку. Ведь все, что вы только что говорили, вы думаете теперь, верно?

— Нет, я и тогда так думала, — возражает Рита. — Это я твердо помню.

Почему он считает, что я преувеличиваю? Знали бы они все, как часто меня и раньше мучил вопрос: для чего мы живем на свете? Пока рядом со мной был Манфред, вопроса этого не существовало, словно я на него получила ответ. А в то воскресенье он снова откуда-то вынырнул. На что бы я ни взглянула, все требовало ответа на этот вопрос.

Они молча шли рядом, но не касаясь друг друга. Только раз он дотронулся рукой до ее обнаженного локтя, и она бросила на него быстрый взгляд — случайно это было или умышленно? Выражение уязвленной гордости в его ответном взгляде было слишком хорошо ей знакомо. Она невольно улыбнулась.

— Ты знаешь, что такое «прыгология»? — резко спросил он. Они остановились перед афишным столбом.

— Нет, не знаю, — ответила Рита.

— А я знаю. Это целая наука. Человека заставляют прыгать как можно выше и по прыжкам определяют его характер…

Он сам почувствовал, что говорит не то, что надо. А Рита только покачала головой, и он безропотно принял ее порицание. Лучше всего было бы обойтись вообще без слов.

— Пойдем пообедаем, — предложил Манфред. — Стеснять себя нам незачем — я уже начал зарабатывать. — И опять он понял, что этого говорить не следовало. В нем медленно закипала злоба. Он принялся называть улицы и здания, мимо которых они проходили.

— Оставь, раньше ты никогда так не делал, — сказала Рита.

— Неправда, — обиженно возразил он, — ты просто забыла.

Забыла, как его лицо отражалось в реке рядом с моим? И он может сравнивать!

— Я ничего не забыла, — шепотом ответила она.

— Вы когда-нибудь бывали там? — спрашивает Рита у Эрвина Шварценбаха.

— Да, только давно, — отвечает он.

— Значит, вы меня поймете. Многое там нравится, но почему-то не радует. Все время кажется, что сам себя обкрадываешь. Там чувствуешь себя гораздо хуже, чем за границей, ведь кругом говорят на твоем родном языке. И потому еще ужаснее сознавать, что ты на чужбине.

Так она ответила и Манфреду, когда за обедом он спросил ее:

— Тебе тут нравится?

Он имел в виду только ресторан, очень современный и красивый. Ее ответ был гораздо шире и раздосадовал его. Но он сдержался.

— Ну конечно, ты на все смотришь сквозь политическую призму, — сказал он. — Я знаю по себе. От этой привычки трудно отделаться. Но в Западной Германии все по-иному. Без такой истерики, как в этом окаянном Берлине. В Западной Германии я пробыл две недели. Там мы и будем жить. Мои знакомые сдержали обещание, к первому числу я получу место. Все в полном порядке. Я как раз был там, когда… когда умерла мама, — с явным усилием добавил он, поняв, что обойти эту тему невозможно. — Отцовскую телеграмму я получил уже после похорон.

Но ты все равно не приехал бы, ведь правда? За гробом несли венок с надписью: «Дорогой мамочке последний привет».

Ласточка, вспомнила Рита, Ничего этого он не знает и никогда не узнает. Много есть такого, о чем он не знает…

— У нас теперь трудная полоса, — сказала она без видимой связи с предыдущим.

— У кого это — у нас? — спросил Манфред.

— У всех, — ответила она. — Напряжение растет. На заводе это особенно заметно нам: Метернагелю, Гансхену, Эрмишу.

Вендланда она не упомянула, хотя у нее и мелькнула мысль — а собственно, почему?

— Когда ты в первый раз пришла на завод, они тоже переживали трудную полосу, помнишь? — сказал Манфред.

У Риты в душе вспыхнул протест. Ты хочешь сказать: у нас там одна трудная полоса цепляется за другую; стоит ли ждать, пока они кончатся?

— Для меня это все в прошлом, — заметил Манфред, — не хочу и вспоминать. Ненужные трудности. Безудержные самовосхваления при малейшей удаче. Покаянные тирады и самобичевания. Вот я получу место, где будут люди, которым за то и платят, чтобы они устраняли всякие помехи в моей работе. Я всегда мечтал об этом. Там бы я этого не добился, должно быть, до конца жизни. Увидишь, как нам будет хорошо.

«Нам? — подумала Рита. — Обо мне и речи быть не может. Или он решил, что я буду там учительницей? Почему мне представляется это немыслимым?»

Случалось, и она думала: Метернагель зря надрывается. Он взял на себя больше, чем может выполнить. Но именно поэтому она не вправе предать его. Даже на словах, высказав вслух свои сомнения.

— Можешь себе представить, — сказала она (ясно чувствуя, что теперь сама говорит то, о чем говорить не следует), — на днях у нас хотели выжить двоих из бригады за то, что они выполнили норму на двести процентов!

— Вот как! — рассеянно сказал он. Ему было трудно даже притвориться заинтересованным.

Рита снова обращается к Шварценбаху. Его не смущают ее долгие паузы. Он не ждет, чтобы она рассказала ему все до конца. Он не спрашивает, не перебивает… Видимо, выжидает, пока она дойдет до самого главного, решающего.

— Я рассказала ему все наши злоключения, потому что сама не видела им конца. И не представляла себе, как это утрясется, — говорит Рита.

Матернагель и Эрмиш рассорились насмерть. Постороннему могло бы показаться, что причина все та же: Метернагель заботится о пользе всего предприятия в целом, а Эрмиш старается урвать побольше для своей бригады. Казалось, все повторяется сызнова. С той разницей, что в прошлом году Метернагель настаивал на десяти рамах в день вместо восьми, а теперь требовал двенадцать рам вместо десяти.

— Еще что! — фыркал Эрмиш. — А на будущий год ты скажешь четырнадцать!

— И скажу, — подтверждал Метернагель. — Видит бог, скажу.

Только внимательно приглядевшись, можно было заметить нечто новое в этом привычном споре: до какой бы степени раздражения ни доходил Метернагель, он старался ни в коем случае не обидеть Эрмиша; а Эрмиш, как бы ни упорствовал, но голоса не поднимал. Может быть, дело было уже совсем не в двух лишних рамах?

— Я просто терялась, — объясняет Рита Шварценбаху, — не знала, когда заговорить, когда промолчать. У нас в бригаде есть такой силач и красавец — Хорст Рудольф. Он больше всех зарабатывает, и от женщин отбоя нет; так вот однажды у меня на глазах он вставил раму за четырнадцать минут. Это было просто чудо! По норме полагается полтора часа. Что же он делает остальные семьдесят шесть минут? — спросила я его. «Держи язык за зубами!» — прикрикнул он на меня. Я никому ни слова и не сказала.

— Даже Метернагелю? — спрашивает Шварценбах.

— Ему-то незачем было говорить. Он и так все знал. И не только это. Но я после того, что увидела, потеряла покой. Вы же сами постоянно твердили своим ученикам: нам нужно время, только время. Через пять — десять лет они нам ни в чем навредить не смогут… И вот часто, когда я проходила мимо верстаков, у меня возникал вопрос: сколько драгоценного времени, от которого зависит наша жизнь, каждый день расходуется здесь без расчета, пропадает понапрасну? Постепенно я стала замечать, что и другие думают о том же. Пока я была с Манфредом, я ему ни слова об этом не говорила — не знала, чем это кончится. Но мне было тяжело видеть, как члены бригады сторонятся Метернагеля. И я обо всем рассказала Манфреду.