Пути небесные (часть 1) - Иван Шмелев

Если бы даже приказали ему уехать, он был бы не в силах это сделать: нельзя со стихиями бороться, нельзя. Метель остановила все дороги. Орловский поезд дошел только до Подольска, и пришлось загнать две тройки, чтобы прорваться через снега - «чтобы сегодня увидеть вас!». «Скажите, вы думали обо мне?» - спросил неожиданно Вагаев. Это смутило Дариньку. «Думали?..» - повторил он тихо. Она молчала. «Вы думали, я з н а ю… я это чувствовал, и вот почему я здесь».- «Не знаю…- сказала Даринька в замешательстве,- вы прислали ландыши… и я… да, думала о вас».- «Вы з н а е т е…- загадочно произнес Вагаев.- Мы оба з н а е м».

Он тронул саблей еще висевшую на корзинке карточку. «Это не «из Полтавы», как тут написано». Даринька не понимала, почему он сказал это. В Орле он получил депешу от барона: барон просил поглядеть харьковские имения. Он без всякого удовольствия поехал, это и без слов понятно. «Но случилось нечто для меня знаменательное… и вот почему я

з н а ю, что вы думали обо мне. Да, думали?» - повторил Вагаев. «Я не знаю…» - растерянно прошептала Даринька. «Вы приказали мне вернуться!» - отчетливо произнес Вагаев. «Я?..» - изумилась Даринька- и посмотрела испуганно. «Глаза какие!..- воскликнул он, целуя ее взглядом, и замолчал, увидя, как опять Даринька смутилась.- Простите, не буду больше,- сказал он нежно,- буду совсем спокойно».

Даринька признавалась, что «все это смущало мою душу неодолимой п р е л е с т ь ю».

Вагаев продолжал спокойней.

Из Орла он выехал на Курск в 6 утра, почтовым. Накануне весело встретили Новый год в Дворянском собрании, его провожали на вокзал всем городом, и он совершенно забыл дать в Москву срочную депешу на Петровку - заказать ландыши, как хотел. Но можно было послать из Глазуновки, где принимают телеграммы. Глазуновку он прозевал, проспал, и вот, за какую-нибудь минуту до Понырей, проснулся, словно его пронзило! - «услыхал в а ш голос! Не верите…- улыбнулся Вагаев грустно, следя за ней.- Я ведь «обольститель и пустоватый малый»… от Виктора слыхали!» Даринька смутилась. «Ну, можете не верить.

Продолжаю. Мне приснилось, будто я в степи, глубокий снег, ночь, метель… совсем как у монастыря, т о г д а. Как вы слушаете!., и - не верите?.. Но продолжаю в ы д у м ы в а т ь. Метель… и где-то, близко-вы, но вас не вижу. И жду, и жду вас».

Даринька глядела на него в испуге. Такой же был и ее сон, вчерашний, новогодний,

в е р н ы й. Так и она стояла в снегу, в сугробе, у церковки, ждала кого-то, а он все не приходит… потом поезд, весь занесенный снегом. «Как вы глядите!..» - восторженно сказал Вагаев, взял ее руку и поцеловал. Она не отнимала. «И вдруг слышу… милый голос зовет меня, далекий голос: «Ди-м-а!..- ваш голос». «Вы придумали…» - веря и не веря, вздохнула Даринька, «Клянусь вам! - сказал Вагаев, звякнул саблей.- Вами клянусь, выше - для меня нет клятвы! Тот самый голос, как тогда, в метели… помните? Этот голос проник мне в сердце, и я проснулся, в последнюю минуту… поезд стучал на стрелках, подходил к станции. Вы позвали, и я послал депешу - «возвращаюсь». Вы з в а л и - я явился. Не верите…»

Даринька молчала, прикрыв глаза.

«Послал, н е з н а я, есть ли поезд,- продолжал Вагаев.- Не думая, весь в вас, весь с вами… назначил день, вы помните,- «разрешите заехать з а в т р а?». Вы сейчас поймете, почему я говорю про поезд. В сутки проходит только один поезд, прямого сообщения, а я - назначил! А вдруг - прошел? Вы слушаете? Спрашиваю,- поезд?.. Говорят - с е й ч а с подходит. Помню, подумал: вот удача!.. Не верите… И дал сейчас же вторую телеграмму, срочно о ландышах».

«Но… там написано, что «из Полтавы»?..» - смутившись от его лжи, сказала Даринька.

«Ах, вы про карточку… это же глупая описка! - вскричал Вагаев, сам смутившись- Чем же убедить вас, что я не лжец!.. Я не мог бы быть у вас сегодня, если бы-«из Полтавы»! Даль такая… как бы я мог! Пьяные телеграфисты переврали, или в Москве не разобрали, в магазине… «Поныри», «Полтава»,- тоже «По»! Да вот вам доказательство!..- вскричал Вагаев, что-то вспомнив, и достал бумажник.- Вот квитанция… видите, штемпель-«Поныри»? видите-«срочно, 20 слов, Москву!..» И теперь не верите?!..»

Дарннька очнулась, подняла ладони и молитвенно, как произносят имя Божие, сказала: «Господь с вами, я вам верю…» Так она делала всегда, когда хотела успокоить. Сказала как в забытьи, думая о чем-то, владевшем ею. «Благодарю вас, ангел нежный…» - взволнованно сказал Вагаев, взял руку, поцеловал в запястье, выше…- дальше не позволял рукавчик.

Даринька не отняла руки,- «не сознавала».

«Не знаю, что со мной…- шептал Вагаев.- С той ночи, когда стояли у монастыря, помните… выдали мне урок, что «так нельзя»… когда рассказывал вам о метели, о «чуде»… и вы назвали с такой нежностью… с той чудесной ночи думаю о вас, ношу вас в сердце… не могу без вас! Не думал, что так серьезно и так… больно. Вы плачете…»

«Вагаев,- вспоминала Даринька,- так никогда не говорил, так искренно, проникновенно нежно». И она не совладала с сердцем.

«Как вы устали, бледная какая… я утомил вас…- тревожно говорил Вагаев,- я сейчас уйду…-Кукушка прокуковала 10.- Вы позволите, еще заехать… не стеснит вас?» Даринька молчала. Он ей напомнил,- не так, как на крыльце недавно, с усмешкой, когда спросил, про Карпа: «Это что-нибудь страшное?» - напомнил, как она озиралась и шептала: «Карп, кажется?» - «Может быть, вас стесняет, что я бываю, когда Виктор в Петербурге… скажите откровенно, я примирюсь, как мне ни трудно… скажите…» Даринька вздохнула. И сказала, как чувствовала ее сердце: «Нет, все… т е п е р ь». Вагаев поразился, как она сказала это. Он спросил; «Но почему вам все равно… т е п е р ь?» Даринька сказала только: «Не надо говорить… мне больно».

- Он заставил Дариньку открыться,- рассказывал Виктор Алексеевич.- Нежностью, проникновенностью заставил. Это он умел отлично. И она ему открыла душу, все ему сказала про всю ту ложь, какой ее опутали, что я ее бросаю, что т а со мной в Петербурге, мы опять сходимся и предлагаем «отступного». Он поверил или сделал вид, что верит. Даринька говорила, что он был страшно возмущен «такой низостью». Ну, использовал всю ситуацию, и у него явились планы, какие-то надежды. Не только обольстить. Теперь, когда узналось все… Словом, с Димой случилось чудо… Вагаев - полюбил! Этому я не верил, в Димин романтизм, никак не думал. А случилось. «Голубые письма», которые он писал из Петербурга, закидывал ими Дариньку, иногда по два в день,- она их мне давала, и Дима знал - все объясняют. Женщины ему легко давались, были у него победы и во дворцах… не верится, какие крепости ему сдавались. Говорил - «брал мимоходом, взглядом, все женщины всегда о т к р ы т ы!». Но в Дариньке столкнулся… с ч е м-т о. Это ч т о-т о впервые высказал ей еще в Москве. У Пушкина про это гениально. Дима знал Пушкина… Узнали после, что он и сам шутил стишками, вышла его книжка - «Голубое».

«Вагаев,- вспоминала Даринька, - даже побледнел, когда узнал. Говорил страстно, нежно; «Так оскорбить… святую! я готов на все… если бы он принял вызов, я готов драться на дуэли… но Виктор шпак и трус!..»

- Словом, разыграл романтика. Впрочем, пожалуй, искренно все это… Говорил: «Вы теперь свободны, я свободен…» И открылся: «Я вас люблю!..»

Даринька вспоминала смутно, что Вагаев целовал ей руки, платье, безумствовал, называл нежными словами -«моя «Да», «Дари моя»,- кажется, целовал глаза…

- В те дни Даринька как бы утратила сознание,- рассказывал Виктор Алексеевич.- Помнила очень смутно. Мгновениями «как бы обмирала». Эти «провалы сознания», очень короткие, с ней случались при «угрозах страсти». Доктора объясняли наследственностью, повышенной чувствительностью «целомудренного центра». Ну, это дело их. Мне казалось, что Даринька как бы оборонялась от «власти плоти» о т к а з о м, невосприятием. Но э т о проявлялось и совсем в ином - при страстном напряжении в молитве. Страх греха, томление грехом… Не раз я находил ее в беспамятстве в ее моленной. Мне иногда казалось, что в ней как бы

рождался н о в ы й человек… как бы заново - от нашего земного - к иному, утонченному, от плоти - к духу.

Даринька смутно помнила, как она отстраняла, вытягивала руки. Вагаев подчинился, сказал: «Вы меня с в я з а л и взглядом». Когда она очнулась, он стоял у ландышей, глядел в окно. Помнилось, что было очень его жалко. Он сказал, что покорился и уедет, только вот пойдут дороги. Увидал книгу на столе, взглянул. Спросил: «Эти бумажки заложили вы?» Не соображая, Даринька кивнула и вспомнила смущенно, что это «про Онегина». Вагаев улыбнулся и сказал: «Я т о ж е выбрал… разрешите на прощанье…?» И прочитал:

Я знаю: век уж мой измерен;Но чтоб продлилась жизнь моя,Я утром должен быть уверен,Что с вами днем увижусь я…Достал серебряный карандашик и начал что-то рисовать на книге. Даринька увидала, что рисует «странную рамочку». Отложил книгу и сказал: «К вам я не заеду больше, не смею вас тревожить. Но хоть эти дни, последние, встречать вас… можно?» Даринька сказала: «Я не могу вам запретить… встречать». Он поклонился. «Да,-сказал он неожиданно, как будто вспомнил,- вы еще не забыли нашего плута, беднягу… нашего Огарка? Вы улыбнулись… не забыли! И он вас помнит. Помните, как он… от приза отказался? Взглянуть хотите на прощанье?» Даринька кивнула, «в мыслях». И услыхала; «Завтра, в одиннадцать, я буду на проездке, у бульвара».Было поздно. Вагаев попрощался. Даринька держала свечку. На залавке под шубами спала Анюта: забралась давно, боялась, как бы не прозевать такого гостя. Услыхав шаги, она вскочила и тыкалась спросонок. Вагаев накинул размашисто шинель, взял Анюту за нос, как на Рождество, и пошутил: «А, пуговка!» Даринька сказала: «Это сиротка». Вагаев дал что-то «на гостинцы». Даринька стояла на ступеньке и светила, Вагаев отпихнул парадное. «Ух ты, метель какая! - воскликнул он.- Горы навалило, посмотрите!» Даринька спустилась и увидала большой сугроб за дверью. «Моего Андрея, должно быть, замело, сказал Вагаев,- я его там оставил, к вам не проехать».-«Я так люблю метель!»- восторженно сказала Даринька. Она поставила подсвечник на ступеньку, сошла и выглянула в переулок. Вагаев стоял в сугробе. «Простудитесь…» - сказал он нежно, подошел к Дариньке - хотел укрыть ее шинелью. Даринька испугалась и убежала на ступеньки. «Чего же испугались?» - говорил Вагаев. Даринька светила сверху. «До завтра?..» Она кивнула. «В метель, от вас… Покойной ночи!»Даринька стояла у окна, смотрела, ничего не видя. Хотелось побежать куда-то. Узнала ландыши, склонилась… Сильно они пахли, от тепла. Сорвала цветочек, прикусила. Увидала книгу на столе, забытый карандашик. Вспомнила: «Про шарфик-то забыла! Прочла на книге: «Дари», «Дари», «Дари», «Да», «Да»…-но всей странице. Увидала- «рамочку»,-черная рамочка на белом, и в ней стихи: «Я знаю: век уж мой измерен…» Положила ландышек на это место, закрыла книгу. По зале прыгала Анюта, говорила - давилась счастьем: «Кра… сенькую дали… с ума-а сойти-и!..» Даринька метнулась к окнам, пригляделась… «Скорей, Анюта… побежим!» Накинула шубейку: скорей, скорей!.. Анюта прыгала по зале, совала ногу в валенок. «Барыня, что ж без сапожков-то!..» - «Скорей, скорей!..»Они прошли парадным, притворили, примяли снегом. Кому войти, метель такая. В сугробах заметало дыры от шагов. Весь переулок завалило, не проехать. Захватывало дух, давило, с ног валило. Они остановились, отдышались. Бухало в садах, ходило ветром. На углу, к бульвару, было глухо, ни души, Сыпало снегом, мелким, спорым. Так всегда, когда метель взялась надолго.

XXIV