Буря (сборник) - протоиерей Владимир Чугунов

Буря

Повесть

1

«Сапсан» шёл на большой скорости, которая однако же совсем не ощущалась, и тем не менее я многое успел разглядеть. Сначала внимание было приковано к тем местам, где прошла моя жизнь – к утопающим в густой августовской зелени зданию школы и окружавшим её домам широко раскинувшихся по обеим сторонам железной дороги посёлков, затем к воспоминаниям. Воспоминания подтолкнули к размышлениям. Для чего, собственно, надо было проделать такой жизненный путь, чтобы в итоге отправиться в далёкий, ещё никем неразгаданный и никому непонятный Китай – одни же относительно его статуса предположения и догадки? Завоюют-де хитростью, заставив наконец спившегося русского мужичка трудится за похлёбку, и даже якобы приберут Россию к рукам аж до Урала, и тогда, как поётся в одной популярной песенке, все будут говорить уже на свайём ратном языкъе. Я думал совершенно иначе, а как именно, сформулировать пока не мог, поскольку совсем недавно увидел в интернете китайский мультфильм, в котором был дан прозрачный намёк на то, что якобы бесследно исчезнувший архив Берии находится в Китае, о чём тот почему-то именно сейчас да ещё таким странным образом решил намекнуть всему миру. Впрочем, и без этого забот хватало. Три года назад, в автомобильной катастрофе погибла моя Аня, и в течение двух лет я не находил себе места, и только недавно начал приходить в себя, а теперь, увидев родные Палестины, опять вспомнил мою славную, мою единственную, мою первую и последнюю любовь.

Я так разволновался, что сидевшая напротив дочь сочла необходимым поинтересоваться:

– Что-то случилось?

– Что?

– У тебя такой взгляд.

– Да-да, взгляд… Вот именно, взгляд… – сказал я и при виде одухотворённых, полных самых радужных надежд глаз дочери, у меня ещё сильнее сдавило сердце.

Когда-то с гордостью и достоинством молодого папы я носил Женю на руках, и в эти минуты лица наши светились счастьем, равного которому я не знал.

О чём думала, о чём мечтала в эту минуту дочь, догадаться было нетрудно. Но именно потому, что я понимал её несложный мир, а также то, что на меня сейчас навалилось, в очередной раз навело непроходимую тоску.

Да неужели же и дальше так будет?

И я то сидел, безучастно созерцая заоконные пространства, а то стоял в тамбуре, слушая ритмичное постукивание колёс.

Когда вышли со своими огромными чемоданами на колёсиках на платформу, к нам тут же привязался носильщик – не обычный, какие раньше ходили с тележками вдоль состава, а простой мужичок в синей спецовке, предложивший проводить общественным транспортом до аэропорта. А это означало, сначала подземным переходом до метро, затем до Белорусского вокзала, и далее аэроэкспрессом до Шереметьева. Я прикинул в уме все эти подземные и надземные переходы, спуски и подъёмы на эскалаторах, вечно набитые до отказа вагоны метро, духоту, толкотню, томительные ожидания, и отказался.

На подходе к подземному выходу с платформы, один здоровенный, прилично одетый детина, догнав другого, плохо одетого, нанёс ему несколько ударов по лицу. Тот упал, и когда преследователь удалился, быстро поднялся и, воровато склонив голову, юркнул вместе с потоком пассажиров вниз.

Потрясённая увиденным, Женя спросила:

– За что он его?

– Очевидно, карманник. Попытался украсть – и не получилось.

Внизу встретила небольшая группа «бомбил» с самодельными ламинированными карточками «Taxi» в руках.

– Домодедово, Внуково, Шереметьево… – механически повторял один. Наши глаза встретились: – Куда ехать?

– Почём?

– Смотря – куда.

– Шереметьево.

– Какое?

– Второе.

Стоявший рядом мужик заметил:

– Международный!

– Две с половиной.

– Две.

– Две двести.

– Ладно.

– Чья очередь?

– Николая.

– Николай – Шереметьево два!

И мы направились следом за крепким, среднего роста мужичком по тоннелю к выходу в город. Этот тип крепышей мне хорошо знаком. При любом государственном устройстве эти люди находят выход из положения, никогда не бунтуют, осторожно, по-умному обходя существующие препоны, чтобы не просто выжить, а вполне безбедно существовать. Домы их всегда – полная чаша, машина хоть и не представительская, но надёжная и ухоженная. Сами они хоть и скромно, но всегда чисто одеты, тщательно выбриты, наодеколонены, с вымытыми мускулистыми волосатыми руками. Они не любят говорить о политике, высказываний относительно власть имущих предпочитают избегать. В критической ситуации легко расстаются с нажитым, в стандартной – до последней возможности стоят за свои интересы. Их невозможно ни перевоспитать, ни заманить в какую-либо партию. От партийных и всяких иных дрязг они всегда в стороне, но в нужный момент оказываются первыми в очереди. Они непонятны ни Востоку, ни Западу, а потому их не поработит никто и никогда.

Какими-то задворками мы вышли к тупику хозяйственных построек, где было плотно наставлено десятка полтора иномарок. Наша оказалась японским праворуким минивеном, с чистеньким салоном, и даже с кондиционером, в жаркое лето вещью действительно незаменимой, да вот беда, ещё Пушкин заметил, что наше северное лето – карикатура южных зим.

Погода хмурилась с самого утра и меленький дождичек, пока мы выбирались на Ленинградский проспект и двигались в сторону МКАДа, лениво сеял на лобовое стекло, на мокрый асфальт, на чахлую зелень.

Было воскресенье, а стало быть, относительное затишье транспортных потоков самого большого и беспокойного города России. Даже северная столица в сравнении с белокаменной казалась провинцией. Ширина и длина проспектов, название улиц (Неглинная, Волхонка, Малая Бронная, Сретенка, Охотный ряд, Садово-Каретная, Цветной и прочие бульвары) поражали воображение всякого впервые прибывшего, как и моё в тот далёкий памятный день. За время учёбы в Москве ко всему этому я, разумеется, привык и вскоре совершенно спокойно, без прежнего глазастого любопытства передвигался в людских потоках. Не поражали уже ни отделанные мрамором и мозаикой станции метро, с бронзовыми статуями строителей коммунизма, ни количество соревнующихся друг с другом театров, ни столичный шик ресторанов, в которых приходилось играть, ни ломившийся от обилия продуктов, вечно забитый покупателями Елисеевский гастроном, ни обилие и скорость распространения сплетен. Москва быстро надоедала, порою до изжоги, до наплевать на всё, но стоило уехать, и буквально на третий день тебя начинало тянуть к этому непрестанному движению, погоне за ускользающей из рук удачей, за очередной премьерой спектакля или фильма, за потрясающей новостью, статьёй, за газетным или журнальным бумом, за всякой свежей песней, пластинкой (как справедливо заметила Цветаева, а дочь с музыкальною торжественностью воспроизвела: «Москва – какой огромный / странноприимный дом! /Всяк на Руси бездомный – / Мы все к тебе придём…»). Казалось, тебе не достаёт какого-то механического завода, с которого начинался каждый новый день («Вставай, вставай, кудрявая… страна встаёт со славою…»). А какое удовольствие доставляло радение на концертах тогдашних кумиров отечественного рока, а потом самому заводить толпу децибелами и закидонистыми текстами популярных песен! И всё это когда-то была моя Москва!

Добирались до Шереметьева чуть больше часа и за всё время пути, практически, ни о чём не разговаривали. Дочь, чутко уловив во мне ностальгическое настроение, ни о чём не спрашивая, во все глаза смотрела по сторонам. Москва в её представлении, как и в моём когда-то, была городом больших надежд. Увы, и тогда, и теперь только через Москву можно было выбиться в люди, прорваться на большую сцену. Весь шоу-бизнес крутился тут. Только в отличие от прежнего времени, финансовыми делами теперь заправляли продюсеры. Иначе деньги. Как, впрочем, и во всех остальных сферах искусства. Представители бизнеса жировали, производители культурных благ если не нищенствовали, то были целиком и полностью зависимы от распорядителей капитала. К ним мы пока не совались, хотя имелся среди них один мой хороший знакомый, да и не с чем было пока. Женя, понятно, так не считала. Несовершенство до поры до времени неспособно видеть своего несовершенства. И пока несколько раз подряд не опалит крылья, не успокоится, всё-то кажется ему, обходят его другие, бездарные, с набитыми карманами денег. На самом же деле – это далеко не так. Я знал это по собственному опыту. Но кого и когда из молодых интересовал чужой, а тем более родительский опыт?

И вот мы летели в далёкий Китай, чтобы, может быть, в очередной раз обжечь крылья самонадеянности и мнимой самодостаточности.

И это не пустые слова. Накануне поездки у нас произошла очередная ссора. И даже дошло до того, что я готов был отказаться от поездки – пропадай посланный на оформление заявки хоть и небольшой, но всё-таки аванс, проживание, слава Богу, оплатить ещё не успел, а также и билеты, – и всё из-за пресловутой самоуверенности. «Буду петь «Сказку», – науськанная провинциальным «кульковским» режиссёром, вопреки моему совету упрямо твердила дочь. И тогда я сказал: «Хорошо, пой, но только без моего участия». «Как?» – «Так! Я в Китай не лечу». «Ну почему?» – «Извини, я не нанимался оплачивать чьи-либо амбиции». И тогда Женя завелась всерьёз: «Да? Тогда я возьму кредит и полечу одна!» – «Да ради Бога». В тот же день я получил по электронной почте совершенно безграмотное, написанное в горячке письмо, что-то вроде: «Я готова отказаться от всех богатств мира ради вспыхнувшей в моём сердце надежды». И далее: «Ты просто должен в меня верить, как верил до сих пор. Ты только верь, и увидишь, я подыму Россию с колен». «Эка, – подумал, – куда их занесло (в одиночку она бы до такого никогда не додумалась). Да тут прямо дурдомом пахнет». И написал обстоятельный ответ, что подымать Россию с колен удел Жириновских. И потом, кто знает, в каком положении ей лучше быть – на коленях перед Богом или плотно стоящей в теплушках по прихоти очередного спасателя человечества? И чем это, интересно, ты собираешься поднять Россию с колен – уж не десятком ли недовведённых до ума ученических опусов? Два дня стояло гробовое молчание. Вселенная как будто замерла в тревожном ожидании вместе с томящейся от июльской жары природой. Я даже облегчённо вздохнул – глядишь, и денежки останутся целыми и невредимыми, тем более, нам их катастрофически не хватало, – как вдруг появляется укрощённая буря – на себя непохожая, отводящая в сторону глаза. «Па, ну прости-и». Сколько раз приходилось слышать эти слова из детских уст прежде! «Ладно, иди поцелуемся», – отвечал я в былые времена. И, полные неизбывной вины детские глазки, преображаясь в одно мгновение, сияли счастьем. Но теперь я не знал, что на это ответить. Во всяком случае, нужны были хотя бы какие-то гарантии. И прекрасно понимая это, дочь на моё молчание откликнулась предложением: «Ну, можно же встретиться и всё вместе обсудить». «Что именно?» – «Что петь». «Я уже сказал своё слово. Никакой зауми китайцам не надо. Нужна лирика и здоровый оптимизм, типа есенинского «Коня»». На этот раз Жена промолчала. Я принял это за согласие и буквально за несколько дней до последнего срока оплаты перечислил деньги за проживание и оплатил с помощью банковской карты электронные билеты на прямой самолёт до Пекина и обратно через Киев (так оказалось на треть дешевле). Когда же перед отъездом спросил, какие фонограммы взяла, Женя ответила: «Все». Мол, на месте виднее будет, какие лучше.