Мой взгляд на литературу - Станислав Лем

Год 1977. Тогда от имени Комитета исследований и прогнозов «Польша 2000» ко мне обратился профессор Богдан Суходольский с просьбой высказаться для готовящейся конференции на тему формирования современного человека в Народной Польше. Я представлю отрывки из моего длинного письма. Вначале я описал формирующий фон, созданный из лживой пропаганды, которая неумело пыталась маскировать нарастающий экономико-политический кризис. О ситуации в области культуры я писал так: «По моему мнению, ситуация эта хуже, чем в экономике, потому что предвещает худшее будущее. Я не делаю ее социологический анализ, потому что он потребовал бы целого трактата. Ограничусь перечислением тезисов, ключевых в области культуры. В последнее время совпали следующие факторы, обусловливающие кризис в культуре:

A)Недостаток публикаций, запрет на публикацию большого числа писателей, критиков и публицистов, усиление санкций цензуры, уменьшение работ мировоззренческого характера (как – скажу отдельно), возрастающая нехватка таких журналов, произведений и учебников, без которых невозможно нормальное образование, расширяющее знание и ориентацию в современном мире.

B)То, что долгое время делается в творческой среде (писателей), выходит за рамки поднятой темы. За рамки этой темы, однако, не выходят последствия кризисных явлений. [...] У меня складывается впечатление, что происходит дополнительная корреляция между тем застоем, какой мы наблюдаем в нашей официальной культурной жизни, и размножением «подпольных» акций, которое нам приходится констатировать. Исчезновению со страниц прессы фамилий молодых, подающих большие надежды критиков или поэтов сопутствует их появление в малотиражных печатных изданиях типа «самиздата». Я вижу здесь такую закономерность: чем менее убедительна официальная информация, чем дальше продвигается вмешательство цензуры, тем больше вероятность «соскальзывания» критической и творческой мысли во «внецензурное подполье». [...] У нас нет политики в области культуры. Зато у нас есть полная свобода действий, например, в издательской сфере. Дефицитная бумага используется зря. [...] Я даже не знаю, пропустила ли бы цензура информацию о том, что в ГДР система дотационной поддержки цен на книги все еще практикуется на прежнем уровне.

C)Еще в 1973 году под эгидой министра культуры С. Вроньского был разработан прогноз развития культуры в Польше до 1990 года. В то время на вопрос, что я думаю об этом прогнозе, я ответил – если мой тогдашний вывод заключить в двух словах, – что он утопический. И я совершенно не рад, что оказался прав более, чем сам был склонен судить. Прогноз предполагал, что в 80-е годы все узловые проблемы экономического развития окажутся уже позади, решенными, и как следствие этого последующие годы станут периодом интенсивного развития культурного творчества, а также соответствующего ему экстенсивного развития и распространения культуры в большем социальном масштабе. Однако то, что прогнозировалось, не произошло и не происходит. [...] Я считаю, что хотя отсутствие продуктов для общества более чувствительно, чем отсутствие качественной дешевой книги, это второе отсутствие на более долгий срок дает весьма губительные последствия с разных точек зрения. Никто в ПНР не испытывает физического голода, но недостаток знания почти невозможно восполнить. Нам грозит формирование поколения неучей, невежд, подготовленных лишь для работы по выбранной специальности, зато лишенных понимания в более общих понятиях современной цивилизации: люди, которым оппортунизм заменил мировоззрение. [...] Возможно, потери в этой области очень сложно возместить, и именно последствий таких потерь в предстоящие 15 – 20 лет я очень серьезно опасаюсь. [...] Политический вред, который наносят третьесортные публицисты, занимающие место первоклассных, значительный, но этот вред при улучшении ситуации исправим. [...] Зато я опасаюсь ухудшения качества образования социально необходимых специалистов. На вопрос об обоснованности моих опасений отвечаю: качественному образованию, являющемуся основой прогрессивной динамики общества, мешают:

1. Изменение критериев и методов педагогики, вызванных изменением социально-политического климата;

2. Сложная, в том числе и в финансовом отношении, доступность полноценной информации, т.е. «из первых рук», в науке и в культурном творчестве, такой, которая определяет стандарты умственного развития. Когда такие стандарты отсутствуют в обществе и когда важнее того, что должно быть опубликовано, становится то, что ни в коем случае опубликовано быть не должно, появляется возможность развития псевдокультуры, псевдолитературы, псевдонауки, псевдооткрытий и т.п. Одним словом, возникает ситуация, в которой некоторые видимости до определенного времени заменяют подлинные факты в культуре и науке. Такой вырождающейся динамики я опасаюсь больше всего;

3. Оказание предпочтения оппортунизму взамен оригинальности;

4. Замена информации мировоззренческого характера информацией якобы абсолютно точной. [...] Тактика цензуры не имеет покровительственного характера в мировоззренческой области. Неясная информация или сущие бредни, утверждающие типичные иррациональные идеи (астрология, летающие тарелки) допустимы к обращению в многотиражной прессе. Программы радио и TV угождают мелкомещанским вкусам. Вместе с тем невежество, которое проявляет новая команда молодых «ведущих» нашего TV, не встречает энергичного сопротивления. Поэтому уже можно говорить о возрождающейся безграмотности, распространяющейся в массовой культуре».

Я закончил письмо замечанием, что мое послание представляет трюизмы, которых нельзя не заметить в повседневной жизни, и что «непринятие их во внимание сделает напрасной любую попытку диагностирования процессов образования – задачу, которую поставил Комитет исследований и прогнозов при Президиуме ПАН[102] ». Научная конференция по этой теме прошла в Яблонне. Поскольку я в ней не участвовал, то только на правах предположения могу сказать, что мое высказывание, естественно не опубликованное, сохранило большую актуальность, чем все, что было там по-научному произнесено.

Год 1980. Я думаю, что мои опасения полностью оправдались бы, если бы продолжающееся вырождение нашей культуры не прервали выступления рабочего класса в этом году. Но и так я считаю написанное за три года до этого диагнозом, соответствующим нашей духовной действительности 1980 года.

Однако следует еще немало добавить. Патология литературной жизни в конце 60-х и в 70-х годах проявилась в неслучайном сходстве. С литературой ситуация сложилась так, как и с продовольственными магазинами, в которых сперва исчезали с полок высококалорийные, питательные продукты, заменяемые рядами тоскливых банок с огурцами, а затем пустоту заполняли одни приправы для отсутствующих деликатесов и коробки с подозрительным содержимым. Если мы представим себе литературу в виде карты с территорией прозы, тяготеющей к эпике, приписанной к ней критики, поэзии, причем чем ближе к периметру, тем меньше книг реалистических с широким полем видения, но зато появляются произведения на общественные, исторические темы, уподобляющиеся абстрактной живописи своей содержательной неопределенностью при сохраненном мастерстве формы, то легко поймем, почему из поля зрения читательских масс в первую очередь исчезли Брандис или Конвицкий, а не Бучковский или Парницкий. Деятельность цензуры представлялась бы на этой карте возникновением все более увеличивающегося центрального белого пятна, слабее распространяющегося к окружности. В конце концов, еще можно было писать о творчестве де Сада, но нельзя было писать о более важном для нас творчестве Милоша. И вместе с тем, согласно закону заполнения вакуума, мы имели засилье «идеологически безопасной» дешевки, наполненной иногда искусственной экзотикой, а иногда – суррогатным патриотизмом. Потому удивленным читательским массам прилавки книжных магазинов предлагали эту дешевку вместе с Гомолицким или Парницким. Предъявлять каких-либо претензии в адрес таких писателей было бы нонсенсом. То, что они могли быть и далее издаваемы, не было ни их виной, ни заслугой. Попросту отстрел их не касался. Но результатом такой практики стала постепенная фальсификация иерархии тематик, сочинений, художественных направлений, и в конце уцелеть мог лишь тот, кто предварительно сумел создать себе некий собственный мир, не соприкасающийся буквально с реалиями нашего мира. Кто не хотел или не мог искать неподверженных опасности областей, шел или на придворную службу, или к издателям, действующим вне цензуры. Эта классификация, естественно, топорная. Я просто хочу продемонстрировать повторяемость явления мелких поражений, возвращение которого не было полностью тождественным, поскольку часть авторов решилась на «погружение», как бы я это назвал, ибо речь идет о публикациях, незаметных для огромного большинства общественности. Разрыв нашей литературной жизни на части явную и тайную является уроном для всех нас, как и уроном для культуры. Подчеркну, что я говорю здесь о деятельности прежде всего литературной, а не публицистической. Публицистика – вопрос отдельный.