Мемуары мессира Дартаньяна. Том II - Эдуард Глиссан

Правда, несколько иначе послужило мне в завоевании ее доверия и то, что я преподнес ей в подарок все, присланное мне Месье Кардиналом. Я начал с того, что там имелось из пустячков, потому как я не сказал ей еще, что все это исходило от него. Я сделал этим честь самому себе; итак, я был в восторге от того, что все преподнесенное мной, казалось, соответствовало моим силам, или, по крайней мере, если это в каком-то роде превышало мои средства, она могла приписать это силе моей любви. Она ни в коем случае не оставалась неблагодарной; она считала своим долгом идти на все, что угодно, ради человека, делавшего для нее больше того, что он мог. Мне доставалось от нее ничуть не меньше, чем Принцу де Конти. Но прежде, чем на это отважиться, она сделала совершенно особенную вещь, чтобы мне [207] совсем не беспокоиться по поводу моей бороды, и об этом стоит рассказать.

Эта борода не нравилась ей, как обычно бороды не нравятся всем женщинам. Дама не осмеливалась предложить мне от нее избавиться, потому что боялась, как бы я не обвинил ее в большей заботе о ее удовольствии, чем о моей безопасности. В таком настроении она сказала Лас-Флоридесу, кому она служила заступницей перед Принцем де Конти в начале правления Ормистов, что находит меня весьма забавным отшельником; надо бы мне устроить дебош и отрезать бороду, когда я засну; как я здорово удивлюсь при моем пробуждении, и какое удовольствие будет наблюдать за моим поведением, когда я окажусь пойманным в ловушку. Лас-Флоридес, кто и не просил ничего лучшего, как ублаготворить ее, а кроме того всегда был рад поразвлечься сам за счет другого, тут же пообещал дать ей удовлетворение прежде, чем пройдет два или три дня. Не так давно он наведался на пост, где было задержано судно, груженное вином из Лангона. Он распорядился выдать себе одну бочку, найдя, что оно было великолепно. Он уже давал мне его попробовать, чтобы проверить, не найду ли и я его таким же отменным. Мне нужно было бы совершенно лишиться вкуса, чтобы не присоединиться к его мнению, и, еще надбавив ему цену, я назвал его не великолепным, как сделал он, но великолепнейшим. Он мне ответил, что обрадован тем, каким хорошим я его нашел, а поскольку это так, он хотел бы, чтобы мы вместе устроили дебош, как только вино отстоится.

Однако войска Короля не предоставили ему для этого чересчур большого времени. Они начали еще более плотно сжимать город, особенно с тех пор, как нашли средство подкупить некоего иностранца Полковника, командовавшего одним из главных Фортов, что осажденные еще удерживали на Гаронне. Форт защищал самое устье этой реки, так что потеря его была невосполнимой. Месье де Кандаль сам заключил этот договор, а потом отослал его ко [208] мне для придания ему последней завершенности. Этот Полковник был Ирландцем по имени Ислан, благородным человеком из этой страны. Впрочем, его аппетит несколько не соответствовал его благородству. Он договаривался с нами на весьма мягких условиях, хотя если бы он знал свое ремесло, он мог бы содрать со Двора такую сумму, на какую мог бы себе приобрести самые лучшие земли во всей Ирландии. Он же удовлетворился в качестве цены за свое предательство двумя тысячами пистолей, каковые я распорядился ему отсчитать через банкира, к кому у меня имелись кредитные письма. Я переменил одежду, чтобы идти к нему, и хотя он был совершенно поражен видом моей огромной бороды, он вовсе не знал, что я был отшельником благонамеренных. Если бы он прослышал обо мне, он бы никогда со мной не встретился. Он выходил из дома только чтобы появиться на Бирже, из Биржи он возвращался к своей кассе, и хотя ему было более шестидесяти лет, он никогда не занимался другим ремеслом, кроме этого.

ЧАСТЬ 5

Борода сбрита начисто.

Вот в каком состоянии пребывал город снаружи, тогда как внутри он находился в еще большей опасности. Большинство членов Парламента и главные горожане, всегда ненавидевшие тиранию Ормистов, более, чем никогда, начали ею тяготиться; итак, каждый из них имел свой замысел возвращения к повиновению, каким они были обязаны своему Государю. Они даже находили, что не было другого средства, кроме этого, дабы, наконец, освободиться, и хотя поначалу они очертя голову ринулись во все то, что Месье Принц или его посланники им предлагали, опасность, в какой они очутились, да и его собственная дурная участь заставили их разорвать те обязательства, в каких они не находили больше безопасности. Все это было вполне способно встревожить л'Ортеста и его сообщников и, следовательно, помешать Лас-Флоридесу позабавиться на мой счет. Но, наконец, его услужливость по отношению к Даме и его неуемная склонность к удовольствиям [209] привели к тому, что он нимало не задумывался над собственным положением; он пригласил нескольких из своих друзей, а также и меня на вскрытие огромного утиного пирога, преподнесенного ему в подарок. Этот пирог был далеко не единственным угощением. Он запасся всем наилучшим, чем только могло его снабдить это время года, для грандиозного пиршества, и так как он сказал своим приглашенным, что оросит все это самым изумительным вином, какое им когда-либо доводилось пить, каждый явился к нему с великим благоговением хорошенько выпить и закусить.

Так как я давно уже потерял привычку пить сладкие и крепкие вина Лангона, это вино ударило мне в голову гораздо раньше, чем остальным; итак, не желая обременять им еще больше мой желудок, я откровенно сказал всей компании, что бедному отшельнику надо бы пойти отдохнуть. Если бы Лас-Флоридес не имел желания сыграть со мной шутку, подсказанную Дамой, он никогда бы не потерпел, чтобы я вот так разрушал компанию, но так как у него имелся свой замысел, он сказал одному из своих лакеев проводить меня в комнату, какую он ему назвал. Он послал посмотреть четверть часа спустя, может быть, немного раньше или позже, что я там делал. Я лежал на кровати, и едва я на нее улегся, как тотчас же там и заснул. Я даже храпел с такой необычайной силой, как если бы страдал одышкой; либо я там расположился в неудобной позе, или же вино произвело на меня такой эффект; но слышно меня было на другом конце улицы. Лас-Флоридес, никому не говоря, что упомянутая Дама упросила его сбрить с меня бороду, сказал им только, что неплохо бы было сыграть со мной такую шутку. Они точно так же, как и я, испытали на себе действие этого вина; а так как нет такого коварства, до какого бы не додумались люди в этом состоянии, они без промедления перешли от предложения к исполнению. Лас-Флоридес приказал лучшему брадобрею города быть наготове с добрыми [210] бритвами, когда он пришлет за ним. Это распоряжение несколько озадачило беднягу. Он испугался, как бы ему не пришлось заняться более опасной и более преступной операцией, чем эта. У Лас-Флоридеса была довольно прелестная жена, а так как она имела репутацию, якобы не слишком удовлетворительную для ее мужа, брадобрей вообразил себе, будто бы тот застал ее с каким-нибудь ухажером, и вот теперь он хочет привести его в такое состояние, когда этот ухажер будет не способен больше забавляться с женой ближнего своего. Но когда его спросили, сможет ли он сбрить с меня бороду так, чтобы я не проснулся, он ответил, что не станет клясться наверняка, но уверен, если уж он в этом не преуспеет, никому другому никогда такое не удастся. Ему сказали браться за дело, и, обрезав сначала мне бороду ножницами, он затем принялся и за бритье. Я не почувствовал ни того, ни. другого, настолько глубоко я погрузился в сон. Я проспал даже разом целую половину ночи, но, наконец, пробудившись где-то в середине нее и случайно поднеся руку к лицу, был совершенно потрясен собственным видом, не больше, не меньше, чем те, кого обвиняют в том, что они приносят несчастье. Я тотчас догадался, что со мной сыграли дурную шутку, и не мог приписать ее никому иному, как Лас-Флоридесу, но у меня не возникло ни малейшего подозрения, что в этом хоть сколько-нибудь была замешана Дама. Положение, в каком я оказался, было для меня затруднительно, да и всякий человек со здравым смыслом должен был бы почувствовать на моем месте то же самое. Я боялся, как бы из-за этой шуточки меня не узнали, а так как подле Принца де Конти находилось множество людей, бывавших при Дворе, всегда найдется такой, кто ему скажет, что у меня от отшельника разве что одна одежка. К тому же, было неоспоримо, едва слух об этом фарсе разнесется по городу, как все, сколько их ни есть, маленькие детишки повсюду будут преследовать меня, словно поводыря медведей. В этом не было абсолютно ничего [211] приятного для честного человека; даже те, кто будут слишком мудры, чтобы не бегать за мной, как другие, не всегда помешают себе взглянуть на меня, а, соответственно, и узнать, если они хоть когда-либо случайно видели меня.

Хорошая мина при дурной игре.

Эти размышления, показавшиеся мне довольно рассудительными, не дали мне сомкнуть глаз за весь остаток ночи. Все присутствовавшие на этом пиршестве заночевали у Лас-Флоридеса и встали пораньше, точно так же, как и он сам, чтобы не опоздать к моему утреннему туалету. Они заранее предвкушали удовольствие поглазеть на мое изумление и немного позабавиться им прямо там, передо мной. Но изумленными оказались они сами, когда увидели, как я первый рассмеялся им в лицо, будто бы вовсе не был задет их шуткой. Я избрал такое поведение, хорошенько его обдумав, а состояло оно в отказе от мантии, дабы избежать оскорблений и неудобств, а они неизбежно бы последовали, если бы я додумался вновь натянуть ее на себя. Лас-Флоридес захотел одарить меня своей одеждой. Мы были почти одинакового роста, и таким образом его вещи могли бы вполне мне подойти, но я счел некстати их брать, потому как нашел их слишком роскошными для того положения, какое я хотел занимать в этой стране. Я не был бы в особом восторге, когда бы мои одежды приковывали ко мне взгляды — потому я был далек от желания носить позолоту, да я бы охотнее надел мешок себе на голову, если бы это было мне позволено — Лас-Флоридес вызолачивался подобным образом с тех пор, как поменял свою доску для разделки мяса на шпагу, поскольку прежде он был всего лишь мясником, да и то из тех, кто не имел большой практики.