Загадочные страницы русской истории - Александр Бондаренко

Когда после Октябрьской революции, в 1921 году, был основательно «подчищен» собор святых Петра и Павла в Петропавловской крепости — место упокоения российских монархов, и изъяты немалые ценности, то новые власти не обошли вниманием и захоронения. Могилы вскрыли и забрали все, представлявшее интерес. При этом, как рассказал Огранович, могила Александра I оказалась пустой. Об этом, вообще-то, пишут многие авторы, вот только документы, подтверждающие или отрицающие данный факт, неизвестны.

Точку во всей этой истории мог бы поставить знаменитый антрополог, археолог и скульптор, доктор исторических наук Михаил Герасимов. В свое время он потревожил прах многих известных людей, создавая скульптурные портреты на основе их костных останков. Могила таинственного старца, умершего в 1864 году — Александру Павловичу тогда могло бы быть 87 лет, — бережно сохранялась на одном из кладбищ в городе Томске, и за разрешением провести соответствующие работы ученый обратился к министру культуры СССР Екатерине Фурцевой. Ответа пришлось ждать долго. Точнее, ответа Михаил Михайлович не дождался.

Герасимов, человек в ту пору очень известный, не постеснялся вновь обратиться с запросом. Только его третье обращение возымело результат, но совершенно неожиданный: на месте кладбища вырыли котлован для нового дома. Точка в истории старца Федора Кузьмича была поставлена самым варварским образом. Зачем?! Почему советскому правительству нужно было скрывать тайны российской монархии? Нет ответа…

Вот о таких фактах рассказал мне внучатый племянник Надежды Дуровой. Не проливая окончательный свет ни на одну из имеющихся версий, они свидетельствуют, что в посмертной судьбе императора Александра I что-то действительно было не так. Но что? Скончался ли он, как и все смертные, в Таганроге? Стал ли тем самым легендарным старцем, бродившим по Сибири? Или укрылся где-нибудь в отдаленном монастыре? А может, сбылась его давняя мечта, и исчезнувший российский император обосновался в домике в Альпах или на берегах Рейна?.. Этого мы не знаем и вряд ли когда-то сумеем узнать. Власть имущие умеют прятать свои тайны, обладая для этого большими возможностями.

Наследство «больного человека»

Осенью 1853-го началась девятая — считая с 1676 года — русско-турецкая война. Но если в результате первых восьми войн Россия, по чеканному определению Советской военной энциклопедии, «закрепила за собой Южную Украину, Крым, Бесарабию, часть Кавказа и прочно утвердилась на берегах Черного моря», то эта война, вошедшая в историю как Крымская, или Восточная, завершилась разорением Севастополя и уничтожением Черноморского флота. Россия оказалась отброшена на многие десятилетия назад, и в тот момент, очевидно, перевернулись в своих гробах фельдмаршал Миних, князь Долгоруков- Крымский, светлейший князь Потемкин-Таврический, граф Румянцев-Задунайский, генералиссимус Суворов, а также великие государи Петр I и Екатерина II — в общем, все те, кто, себя не жалея, своей прозорливостью, волей, энергией, кровью выводил Россию на берега Черного моря, кто завоевывал для нее бесценную жемчужину — Крым.

Хотя в середине XIX века ничто еще беды не предвещало, о ее приближении никто и не догадывался — за исключением разве что того самого Левши, что механическую блоху подковал. Побывав в Англии, он, как известно, вернулся оттуда с единой заботой: мол, «скажите государю, что у англичан ружья кирпичом не чистят». Не сказали… «А доведи они Левшины слова в свое время до государя, в Крыму на войне с неприятелем совсем бы другой оборот был», — констатировал Николай Семенович Лесков.

Впрочем, при чем здесь придуманный им тульский мастер Левша? Мы ведь ведем серьезный разговор о глобальных политических событиях, о судьбах Отечества. Да в том-то и дело, что на закате царствования императора Николая Павловича вся Россия разительным образом напоминала именно такое ружье — надраенное снаружи, но изнутри совершенно раздолбанное, фактически приведенное в негодность, к тому же еще с нарочито ослабленными гайками. Такое ружье нравилось начальству, приятным образом брякало при выполнении строевых приемов — однако воевать с ним было невозможно.

Каждый из царей был свято уверен, что именно в его царствие народу живется самым лучшим образом — или, по крайней мере, он этого «лучшего образа» вскорости достигнет. Причем сам государь действительно трудился для этой цели не покладая рук — известно, что среди русских царей бездельников не было. Пушкинские слова «на троне первый был работник» применимы не к одному лишь Петру Великому. Вот только у каждого царя была своя точка зрения на пути достижения народного благосостояния.

Например, Николай Павлович, взошедший на престол под гром пушек на Сенатской площади, четко усвоил, что все беды России, равно как и Европы, идут от вольномыслия. К сожалению, его* третьего сына императора Павла, к трону не готовили, а потому многих элементарных вопросов государственного управления и народного бытия этот командир гвардейской дивизии просто не понимал. Не понимал, например, того, что вольномыслие для русского человека потребность первостепенная, любимое времяпрепровождение. Дай русскому возможность вольным образом порассуждать о власть предержащих и мировой политике — и тогда его хоть хлебом не корми, а он все равно своей участью доволен будет. Если же еще государь, как это делал покойный Александр I, сам либеральные речи поведет, то и вообще ему никакого труда управлять не составит.

Но, повторим, Николай этого не понимал, считая основой государственного управления принцип «держать и не пущать» — любые ростки свободной мысли вырывались самым тщательным образом. Вот только в результате прополки вся «клумба» напрочь вытаптывалась жандармскими сапогами. Ведь и петрашевцев тогдашние спецслужбы фактически создали своим неуемным рвением, и Герцена в революционера буквально превратили. Это уж потом советские историки редактировали их биографии, чтобы вопросов у школьнике» не возникло.

Но это все были исключительно внутренние русские проблемы, которые Европу никоим образом не волновали. Известно ведь, что чем дела у нас шли хуже, тем спокойнее было Европе. Зато усиление России неизбежно вызывало на Западе чувство тревоги и неуверенности.

Когда в 1812 году Наполеон отправился сокрушать Российскую империю, в поход его снаряжали буквально все европейские монархи. Потом, по мере падения французского могущества, союзники Наполеона постепенно переходили под русские знамена, и в итоге к стенам Парижа Александр I привел буквально весь тот европейский сброд, что ходил с Бонапартом на Москву. Затем, на Венском конгрессе, недавние наши союзники озаботились тем, чтобы как можно больше урвать себе от победы русского оружия и соответственно, как можно меньше оставить России. Мол, «мавр сделал свое дело, мавр может уходить» — до тех пор, конечно, пока вновь не позовут на выручку. А звать могли только в самых критических ситуациях, потому как нас все всегда боялись.

Однако Николай I, неподготовленный к престолу, этого не понимал. Как и некоторые последующие советские правители, он считал, что «в европах» нас искренне любят, а потому только и ждут нашей помощи, поддержки и участия. По сей причине лишь только где-нибудь на континенте загорался революционный огонек, «Николай Палкин», как уважительно окрестили его подданные, стремился направить туда свои войска. А европейцы-то от бескорыстной царской помощи отказывались — исключение составляет лишь австрийский император Франц-Иосиф, который в 1849 году обратился к Николаю с мольбой о спасении своего престола, на что Палыч даже гвардию двинул. Россия играла роль европейского жандарма — ту же роль в мировых масштабах сейчас пытаются разыгрывать слабо знакомые с уроками истории американцы.

В середине XIX столетия Россия имела немалые вооруженные силы. Пехота составляла 904 тысячи человек; кавалерия — 113 тысяч; артиллерия — 105; инженерные войска — 20 тысяч; около 80 тысяч числились в иррегулярных казачьих и «инородческих» полках. К этому следует добавить еще порядка 100 тысяч флотских чинов. Между тем население России было 42 миллиона человек.

В состав армии входило 110 полков пехоты — 10 гвардейских, 12 гренадерских, 42 пехотных, 4 карабинерных и 42 егерских и плюс к тому — 9 стрелковых и 84 линейных батальонов. Батальон — примерно тысяча человек, в большинстве полков было тогда по четыре батальона.

На вооружении в пехоте состояло безнадежно устаревшее гладкоствольное семилинейное кремневое ружье образца 1828 года (были варианты 1826 и 1839 гг., но все это практически одно и то же), заряжаемое с дула. Оно лишь немного отличалось от ружья образца 1808 года, стрелявшего примерно на 200 шагов. В 1845 году на вооружение взяли ударное капсюльное ружье, тоже гладкоствольное и заряжаемое с дула, которым успели вооружить только Гвардейский и 2-й армейский корпуса. Из него можно было прицельно стрелять на 350 шагов. Нарезной штуцер, пуля из которого летела на 600 шагов, имели по 24 человека в каждом пехотном и егерском батальоне. И это — в середине XIX столетия! Как не вспомнить суворовское: «пуля — дура, штык — молодец»! Теперь эта фраза звучала не гордо, а горько, потому как противник имел уже совершенно иное оружие.