Непобежденный еретик. Мартин Лютер и его время - Эрих Соловьев

С политической точки зрения обвинение папства как «антихристова установления» означало, что вся римская церковно-феодальная организация ставилась «вне закона». Папство заслужило насильственного уничтожения, и если бы завтра христиане узнали, что Рим, этот «богом проклятый город», захвачен и разграблен отрядом императорских ландскнехтов — нет, войском самого турецкого султана, им не о чем было бы горевать.

Не означает ли это, что христиане должны сами прибегнуть к насилию и учинить своего рода крестовый поход против Ватикана?

В 1520 году Лютер не дает ясного и вразумительного ответа на этот вопрос. Он пытается построить программу массового ненасильственного сопротивления Риму, но по временам не может сдержать гнева и говорит как проповедник восстания.

Понятие «антихристова власть», как его употребляет доктор Мартинус, близко к понятиям «узурпация» и «тирания». Оно настраивает на непримиримое отношение к космополитическому церковно-феодальному господству и (вопреки прямому намерению Лютера) оживляет самые различные оппозиционные установки. Как верно замечает историк из ГДР Г. Брендлер, реформаторская проповедь 1519–1520 годов «соответствует интересам бюргерства, гуманистической интеллигенции, низшего духовенства, части дворянства и некоторых князей, а также стимулирует народное реформационное движение».

Наступает время наивысшего авторитета Лютера как религиозного бюргерского мыслителя. Германия видит в нем своего духовного вождя. Виттенбергский университет становится признанным очагом антисхоластического и гуманистического образования. Идеи тюрингенского августинца одушевляют верхненемецкую (страсбургскую) реформацию и распространяются далеко за пределы Германии. В Чехии Лютера называют «саксонским Гусом»; в швейцарских кантонах его начинания получают самобытное развитие благодаря деятельности Ульриха Цвингли; в Нидерландах «мартиниане», идущие на пытки и на костер, сообщают лютеровскому учению ореол мученичества. Книги Лютера штудируются в Венгрии, Франции, Италии и Испании.

Даже враги реформатора не могут не считаться с тем, что он утверждает. Саксонский герцог Георг запрещает издавать в своих владениях сочинения «К христианскому дворянству немецкой нации…», но сам настолько задет им, что пишет в Рим: «Не все неистинно, что тут говорится, и не случайно появилось на свет. Если никто не осмеливается сокрушаться о бедствиях, постигших церковь, и все должны молчать, то в конце концов возопят камни». Духовник императора Карла V Жан Глапион признается, что при чтении работы «О вавилонском пленении церкви» он испытывал такое чувство, словно его полосовали бичом. Генрих VIII, король английский, лично выступает с разбором этого сочинения Лютера (реформатор в своем кратком ответе разделывается с монархом без всякого снисхождения, словно это какой-нибудь лейпцигский «романист»).

Раннереформационная идеология становится устойчивым фактором общеевропейской антифеодальной борьбы. То, что Лютер напишет после 1524 года, по преимуществу окажется немецким (а точнее, немецко-лютеранским) достоянием. Но сочинения 1519–1520 годов в течение почти двух столетий будут воздействовать в качестве международного духовного приобретения. И произойдет это именно потому, что на ранних произведениях Лютера еще нет ни клейма «мелкокняжеской Германии», ни печати узкоисповедных, религиозно-политических интересов. Как верно отмечал талантливый дореволюционный историк К. Арсеньев, «всемирно-историческое значение Реформации заключается не в ближайших практических ее результатах, не в позитивных ее созданиях (новых протестантских церквах. — Э. С.), а как раз… в ее идеальных устремлениях, еще не суженных действительностью… Когда Лютер на Лейпцигском диспуте с Экком отказался признать безусловную силу авторитета или когда на Вормсском сейме он произнес знаменитые слова «hier steh’ ich und kann nit anders»[38], — эти отчаянные декларации не принадлежали еще никакой церкви, они просто защищали право человеческого ума на самостоятельное исследование истины».

К «реформаторской трилогии» Лютера, как к одному из первых документов новоевропейского свободомыслия, будут обращаться многие представители социальной критики на протяжении всей эпохи ранних буржуазных революций. Интерпретация его ранних сочинений будет осуществляться в острой сословно-классовой борьбе, основные очертания которой намечаются уже при жизни реформатора.

Если Тезисы были фактором объединения различных отрядов немецкой антипапской оппозиции, то работы 1520 года — еще и условием их идейного размежевания, начавшегося в следующем 1521 году. В Германии складывалась совершенно новая общественно-политическая обстановка, которая превращала вчерашнего теолога-новатора в защитника умеренной, узкой, а затем консервативной политической программы. Отставая от разбуженного им общественного движения, Лютер, пока еще не изменяя себе, будет вынужден отвергать свои собственные наиболее радикальные идеи.

VIII. Черт и гражданский мир

Лютер был жив, но с того момента, как за ним затворились ворота Вартбургского замка, потерял свое имя и облик. По тайному распоряжению курфюрста Фридриха монах и теолог Мартинус больше не существовал: было объявлено, что в замке гостит заезжий «юнкер Йорг». Лютер обязан был перевоплотиться в дюжего немецкого помещика и не выдавать себя ни внешностью, ни манерами, ни занятиями.

Августинца обрядили в костюм небогатого дворянина. Он отрастил рыцарскую бородку, усы и бакенбарды; он ел ту же пищу, что и другие обитатели замка, и, ничем не выдавая своего отвращения, участвовал в дворянских потехах.

Лютер тяжело переносил этот свыше назначенный маскарад. Особенно трудно давался ему новый режим питания. В течение шестнадцати лет Мартин жил на постной монастырской пище, а теперь, сообразно своему показному званию, должен был перейти к обильному употреблению мяса и дичи. Начались болезненные расстройства желудка. Заботливый Спалатин присылал лекарства, но облегчение пришло лишь к осени. До этого момента Лютер чувствовал полный упадок сил.

Не по душе ему были и дворянские развлечения, в частности, охоты. Лай собачьей своры, преследующей живую тварь, разрывал ему сердце. Однажды «юнкер Йорг» спрятал в свою сумку раненого зайчонка, чтобы после выпустить его на волю, но одна из собак бросилась на сумку и загрызла подранка.

В Вартбурге Лютер впервые познакомился с подноготной немецкого дворянского быта. Он своими глазами мог наблюдать и охотничью потраву крестьянских полей, и господский мордобой, и тупое свинство, до которого представители «благородного сословия» опускались в часы кутежей. В сочинениях Лютера, появившихся в 1522–1523 году, можно увидеть отчетливый след этого основного вартбургского впечатления: смирение с помещичьим господством реформатор трактует теперь как самое унизительное из мирских испытаний. Его призывы к терпению выражены словами, которые куда больше подошли бы для призывов к расправе.

Но, пожалуй, сильнее всего Лютера угнетало вынужденное бездействие. После трех с половиной лет каждодневной острой полемики Лютер оказался вдруг в каменном мешке, наедине со своими мыслями.

Вартбургский узник с тревогой оглядывался назад. Реформация, какой он представлял ее себе до сих пор, не состоялась: идея новой церкви оборачивалась пока оживлением сект и религиозно оформленной княжеской междоусобицей. Лютер чувствовал себя человеком, который вверг в раскол и церковь и нацию.

Воскресли сомнения, мучившие Мартина в октябре 1518 года, по пути в Аугсбург. Он полушутливо спрашивал себя: «Неужели ты единственный в свое время, в которого святой дух, как в гнездо, снес свои яйца?» В августе Лютеру было уже не до шуток. Поступили первые сообщения о применении Вормсского эдикта в Нидерландах и некоторых районах Верхней Германии. Ты, доктор Мартинус, сидишь здесь, в укромном местечке, говорил себе реформатор, а твоих мартиниан уже волокут в застенок и на костер! Уверен ли ты, по крайней мере, что они терпят за истину? Что, если ты заблуждаешься сам и вводишь в заблуждение столь многих людей, которые все будут прокляты небом?

Лютер снова проверял себя по Писанию, и в ясные летние дни к нему возвращалась уверенность. Из окошка своей комнаты он видел темное море лесов, покрывающих тюрингенские горы, и то тут, то там голубые дымки печей, в которых готовился древесный уголь. «Дым поднимается вверх, своевольничает в воздухе, пытается застить солнце и одолеть небо, — писал Лютер друзьям в Виттенберг. — Но что из того? Достаточно слабого ветерка, и пышный дым рассеивается и исчезает, и никто не ведает, куда он подевался. Так и все враги истины, сколько бы они ни взяли в ум, сколько бы пакостей ни наделали, в конце концов рассеиваются, как дым, осаждающий небо, — рассеиваются даже и без ветра».