Гоген в Полинезии - Бенгт Даниельссон

жить в другой стране, в другой культурной среде. Гоген и не помышлял о том, чтобы

навсегда остаться на Таити, ибо то, что было для него важнее всех личных чувств, а

именно его карьера Художника, требовало его возвращения в Европу. Поэтому связь, с

Теха’аманой в конечном счете представляла собой лишь приятный эпизод в его жизни.

Объяснить как следует все в письме было бы трудно, и Гоген очень разумно предпочел не

сообщать Метте о существовании Теха’аманы. Что до самой Теха’аманы, то ей и вовсе

было бы смешно его ревновать. И все-таки, когда она спросила, что это за блондинка с

короткими волосами изображена на фотографии, висящей на стене, Гоген из осторожности

ответил, что это его покойная супруга.

Видно, неспроста Гоген записал на языке оригинала популярную таитянскую песню

«Овири» («Дикарь»), слова которой несомненно отражают раздвоение чувств, царившее в

его душе89.

Соло

В эту ночь, роковую звездную ночь,

Мое сердце принадлежит двум женщинам,

И обе тяжело вздыхают.

Мое сердце поет с флейтой в лад.

Хор

Что он задумал?

Играть буйную танцевальную музыку?

Что он задумал?

В голове его буйные мысли...

Соло

Мое сердце принадлежит двум женщинам,

И обе теперь замолкли.

Мое сердце поет с флейтой в лад,

Звучащей то близко, то совсем далеко.

Я думаю о ясных лунных ночах,

Когда лучи скользят сквозь листву,

И обе они здесь, в моем сердце.

Мое сердце поет с флейтой в лад,

Звучащей то близко, то совсем далеко.

Я уходил далеко в океан

И поверял свою тайну изумленному морю,

Оно ревет вокруг острова,

Но не дает мне ответа.

Теперь они далеко-далеко, эти две женщины,

Мое сердце поет с флейтой в лад.

Хор (повторяет припев).

Кстати, как раз в это время благодаря счастливым обстоятельствам Метте и Поль

Гоген стали ближе друг к другу и приблизились к своей общей цели. Главная заслуга в

этом принадлежала двум датским художникам - Теодору Филипсену и Юхану Роде. По их

почину Гогена пригласили участвовать в большой выставке современного искусства в

Копенгагене, намеченной на весну 1893 года, причем для него и Ван Гога отводился целый

зал90. Если он выедет с Таити до конца года, то попадет в Копенгаген как раз вовремя, чтобы следить за размещением своих картин. По сравнению с Парижем Копенгаген,

конечно, глухое захолустье, и все же Гогену было лестно взять реванш на родине жены и в

присутствии ее родни за все унижения, перенесенные восемь лет назад. Независимо от

того, что скажет критика, быть представленным так широко в такой крупной выставке -

немалая честь и бесспорная победа. К тому же из последнего письма Метте вытекало, что

в Дании не только Роде и Филипсен начинают ценить его живопись. Так, ей удалось

получить полторы тысячи крон за несколько старых бретонских картин, которые она в

начале года захватила из Парижа. И хотя она не послала ему денег, считая, что они ей

нужнее, чем ему, Гоген ликовал: «Наконец-то мы начинаем пожинать плоды. Видишь, еще

есть надежда. Может быть, ты помнишь, что я тебе говорил (один покупатель ведет за

собой другого). С любой точки зрения я доволен тем, чего ты достигла с моими

полотнами. Во-первых, это облегчило твое бремя, и тебе обеспечен летний отдых. Во-

вторых, это придало тебе уверенности. Проклятая живопись! Сколько раз ты ее

проклинала - не как искусство, а как профессию»91.

Истинное отношение Гогена к своему таитянскому «браку» ясно видно из того, что он

без малейших угрызений совести уже через три месяца после знакомства с Теха’аманой

был готов бросить ее, чтобы до отъезда на родину побывать на Маркизских островах и

достойно завершить свое путешествие в Южные моря полотнами, выполненными там, где

туземцы в самом деле жили по старинке. А к Метте он обращался очень ласково: «Я изо

всех сил стараюсь раздобыть тысячу франков. Если это получится, поеду на маленький

маркизский остров Доминика, где живет всего три европейца и островитяне не так

испорчены европейской цивилизацией. Здесь жизнь обходится дорого, я подрываю свое

здоровье тем, что недоедаю. На Маркизских островах с едой будет легче, там бык стоит

три франка или усилий, потраченных на охоту. И я буду работать. Ты спрашиваешь, когда я

приеду? Я мечтаю увидеть всех вас и отдохнуть немного, но надо быть рассудительным.

Нельзя подходить к такому путешествию легкомысленно, это не экскурсия. Я должен

организовать его основательно, чтобы потом не пришлось ехать снова. После этого моей

бродячей жизни настанет конец. Прояви ко мне еще немного доверия, дорогая Метте, это

нужно нам всем».

Но тысяча франков были большие деньги, а в начале сентября 1892 года, когда Гоген

писал эти строки, он опять сидел без гроша. В это же время у него кончились холсты.

Однако на этот раз он не был склонен падать духом. В сундуке у него хранилось больше

пятидесяти картин, с Таити он, можно сказать, покончил. «Я смотрю, обдумываю и

немного отдыхаю, что мне совсем не вредно, - писал он де Монфреду - Деятельным людям

вроде меня полезно иногда бездельничать»92.

Впрочем, как всегда, вынужденный отдых вскоре начал действовать ему на нервы. К

счастью, у него оставались его резцы, а в горных ущельях в изобилии

росли таману, тоу и миро - высокие деревья с темной и полосатой или розовой

древесиной. Так же мастерски, уверенно, как он писал маслом и акварелью, делал

гравюры и литографии, лепил из глины и обрабатывал мрамор, Гоген превращал одну

деревянную заготовку за другой в устрашающих таитянских идолов. Во всяком случае, так

их обычно именуют. Сам Гоген предпочитал трудно переводимое название bibelots

sauvages, и это гораздо вернее, так как речь шла о чистой выдумке, никак не связанной с

исконным таитянским искусством.

Он вырезал также чрезвычайно реалистичную маску Теха’-аманы93. А на обороте

повторил свою излюбленную тему, изобразив нагую Еву в той же позе, что на картине и

витраже. И это только естественно, ведь благодаря Теха’амане осуществилась его мечта.

Как ни странно, Гогену удалось продать некоторые свои деревянные скульптуры в