Эфирное время - Полина Дашкова

– Я готов спасти вас от долговой тюрьмы, но и вы уж нас уважьте, ваше сиятельство. Будьте для моей Ирины добрым мужем, живите с ней честно, по-христиански.

– Да как же иначе, дорогой Тихон Тихонович? – улыбнулся граф. – Конечно, по-христиански.

– Даете ли вы мне честное слово, что не обидите мою Ирину?

– Конечно, сударь, – поспешно ответил граф, – я даю вам честное слово.

Купец смерил его долгим внимательным взглядом и произнес задумчиво:

– Ну, глядите, ваше сиятельство. Обещались.

…Через неделю вся Москва судачила о том, что купец-золотопромышленник Болякин расплатился с кредиторами графа Порье.

22 апреля 1900 года в церкви Преподобного Пимена граф Михаил Иванович Порье обвенчался с купчихой первой гильдии девицей Болякиной. В московском свете союз это сочли пикантным. Прабабка Ирины Тихоновны была горничной графини-прабабушки Ольги Карловны Порье, и находились злые языки, которые поговаривали, что граф устроился приживалом к дворовой девке. Впрочем, злые языки всегда болтают что-нибудь злое.

В ночь перед венчанием Михаил Иванович извлек из запертого ящичка своего секретера, ключ от которого всегда носил при себе, небольшую серебряную шкатулку старинной работы. Изнутри шкатулка была обита алым бархатом. На бархатной подушечке лежала брошь в виде цветка орхидеи.

В кабинете был полумрак, горел только маленький ночник под зеленым абажуром. На миг графу показалось, что у камина в старинном вольтеровском кресле притаилась прозрачная тень прабабушки.

«После венчания ты приколешь на платье своей молодой красавицы жены брошь-орхидею. Платиновые тонкие лепестки с топазовыми каплями росы, листья из удлиненных изумрудов, а в центре будет сиять алмаз „Павел“. И красавица жена тебя никогда не разлюбит. Вы будете жить долго и счастливо в разумном, милосердном, прогрессивном двадцатом веке».

Платиновые лепестки были закреплены подвижно и чуть подрагивали на ладони. Топазы влажно светились в полумраке, изумруды казались почти черными. Искусно ограненный алмаз «Павел» разбрасывал вокруг себя лучи, тонкие и острые, как иглы. Казалось, кристалл впитывает весь свет, который есть в комнате. Граф, как бывало в детстве, поднес камень совсем близко к глазам и увидел множество нежных маленьких радуг.

«Черт, ведь если продать, можно заплатить хотя бы часть долгов, – мелькнуло у него в голове, – а возможно, и все долги. Я ведь не пытался оценить брошь, я никому ее не показывал. Вероятно, она страшно дорого стоит. Прабабушка так просила на смертном одре никогда не продавать „Павла“, так просила… Однако что же теперь? Купчиха Болякина? Ладно, авось как-нибудь я справлюсь с дурой-бабой».

Граф представил темные усики и пышный бюст Ирины Тихоновны, тяжело вздохнул, убрал брошь назад в шкатулку и запер ее в ящике секретера.

Сразу после венчания новобрачные отправились путешествовать за границу. Десятилетие перед Первой мировой войной было для Европы едва ли не самым спокойным и счастливым за всю ее историю. Двадцатый век действительно обещал быть разумным, милосердным и прогрессивным. Он сократил расстояния между странами и людьми. Велосипед, автомобиль, электрифицированные дороги сделали путешествия легкими, приятными и доступными. У среднего европейца появилось новое ощущение пространства и себя в пространстве. Люди стали здоровей и красивей, спорт вошел в моду, дамы отказались от корсетов, солнечных зонтиков и вуалеток, перестали бояться солнца и ветpa, укоротили юбки, запрыгали на теннисных кортах, научились плавать, кататься Д на лыжах, водить автомобили.

* * *

Ирина Тихоновна не уставала рассуждать о том, что увлечение спортом безнравственно и вредит женскому здоровью.

В Париже выступал Сергей Дягилев с русским балетом. Граф Михаил Иванович был балетоманом, но впервые не получил от спектакля никакого удовольствия. Ирина Тихоновна не стеснялась громким шепотом одергивать его, ей все казалось, что его бинокль устремлен не на сцену, а в соседнюю ложу, где поблескивали во мраке полуобнаженные плечи известной парижской кокотки мадемуазель де Пужи.

В Риме Ирина Тихоновна устроила скандал из-за того, что ей почудилось, будто хорошенькая горничная в отеле передала графу какую-то записку и прикоснулась щекой к его щеке, когда ставила перед ним чашку шоколада. Она перерыла все вещи графа в поисках этой записки, не обнаружив ничего подозрительного, разозлилась еще больше и настояла на том, чтобы переехать из отеля в частный пансион. Но там прямо под балконом был теннисный корт, по корту бегали две юные англичанки в немыслимо коротких юбках, и граф слишком долго задерживался на балконе, наблюдая их игру.

В Венеции самое сильное впечатление на нее произвел слишком долгий взгляд графа на открытые выше колен ноги какой-то смуглой красавицы, которая сидела в гондоле, закрыв глаза и подставив лицо солнцу.

– Вы ведете себя безнравственно, Мишель! – повторяла Ирина Тихоновна, продираясь сквозь пеструю радостную толпу Неаполитанского карнавала и крепко держа графа под руку. – Что вы позволяете себе? Вы позорите меня за мои же деньги!

Михаил Иванович понял, что погиб. Хитрый Тихон Тихонович оформил все имущественные документы таким образом, что в случае развода граф оставался нищим как церковная мышь.

* * *

Во сне Елизавета Павловна замерзла, Но проснуться не могла. Холод вошел в сон вместе с воем ветра и мерным стуком капель о стекло. Ветер выл уже не за окном гостиницы, не в Монреале, а в старинной дубовой роще, в подмосковном поселке Батурине.

Кончался сентябрь, он был дождливым, и опавшие листья быстро теряли нарядный желто-оранжевый окрас, безобразно темнели, гнили, тяжелый дождь и резиновые сапоги редких дачников втаптывали их в мягкий суглинок.

В двухэтажном доме у рощи давно жили чужие люди.

Огромный, в двадцать соток участок в элитарном подмосковном поселке «Батурине» был еще в сталинские времена выделен дедушке за особые заслуги в развитии советской науки. Дедушка завещал дачу жене и сестре, на равных правах. Перед смертью он просил, чтобы дом и участок не делили пополам, жили как настоящая семья, все вместе. Он по наивности своей надеялся, что сложные отношения между его любимой женой и не менее любимой сестрой как-нибудь наладятся на свежем воздухе, за круглым семейным столом. Но ничего не наладилось. Бабушка Надежда на дачу почти не ездила, она была городским человеком, ее раздражали комары, общий холодильник, общий умывальник на улице, поджатые губы Клавдии, быстрые хищные глазки Зои, язвительные намеки на какую-то ее мнимую вину перед покойным мужем.

Чем старше становилась Лиза, тем неуютней чувствовала себя на даче, в чужом враждебном семействе. Ее попрекали, что все время читает книжки и не помогает копаться в огороде, дядя Валерий обязательно за столом повторял: «Кто не работает, тот не ест», и у Лизы застревал в горле кусок редиски. С каждым годом она приезжала на дачу все реже, в комнате, где она обычно жила, устроили что-то вроде кладовки, поменяли замки на калитке и на двери дома, и ключей Лизе не дали.

Бабушка Надежда не успела оставить завещания, Валерий и Зоя ловко, быстро переоформили дом и участок на тетю Клаву, наверное, сунули взятку в поселковом совете, щедро заплатили нотариусу, в общем, по документам единственной владелицей оказалась Клавдия, и она, разумеется, завещала дачу сыну. Бездетные Валерий и Зоя осуществили наконец свою многолетнюю мечту, стали полноправными хозяевами дома и участка.

Родители Лизы пробовали спорить, но не через суд, а просто по телефону. Они объясняли родственникам, что Лиза выросла в этом доме, очень его любит, что так порядочные люди не поступают. Но эти сентиментальные доводы вызывали у Валерия и Зои здоровый саркастический смех.

Лиза к тому времени была уже вполне взрослой, чтобы попытаться отвоевать половину дома и участка, но не хотела пачкаться. Она трезво оценивала свои силы и знала, что с Валерием и Зоей тягаться не стоит. Они способны вцепиться зубами в то, что хотят иметь, и готовы за это любому перегрызть глотку, истрепать нервы. Они способны, она – нет, а ее родители тем более. Она решила, что больше никогда не приедет в поселок, пусть дачная жизнь останется светлым теплым воспоминанием, и уютный деревянный дом не превратится в поле боя.

С тех пор прошло пятнадцать лет, Лиза так ни разу не побывала в поселке. Но этой осенью приехала, чтобы похоронить свою Лоту именно там, в дубовой роще.

Старая собака прожила после операции всего два месяца. В начале сентября у нее отнялись задние лапы. Умирала она долго, мучительно, до последнего дыхания все пыталась встать, глядела на Лизу покорными, совершенно человеческими глазами и каждый раз начинала дрожать, когда кто-нибудь в семье заводил разговор о том, что хватит мучить животное, надо Лоту усыпить.