Плоть и кровь - Майкл Каннингем

— А я ношу летом только лен и шелк, — сказала она.

— Превосходный выбор, — согласилась Кассандра.

— И еще, хотите узнать мой маленький секрет?

— Очень.

— На ночь я кладу лифчик и трусики в холодильник.

— О, а вот это стоит испробовать.

— Получается просто чудесно, — сказала Мэри. — И если у вас есть на ногах хоть немного загара, можно рискнуть выйти на люди без чулок.

— Мне нравится загар. Вот только у меня вся кожа в веснушках.

— Да, женщине с очень светлой кожей следует быть осторожной.

— Моя по цвету точь-в-точь как яйцо, — вздохнула Кассандра. — Скандинавская порода сказывается — все мои предки ютились на берегах фьордов и норовили жениться на самой бледной в деревне девушке.

— Но, знаете, совсем белая кожа бывает очень красивой. А какой помадой вы пользуетесь, той, что называется «розовый иней»?

— Видите ли, когда мои губы становятся слишком заиндевелыми и розовыми, я выгляжу совершенно как женщина, которую волны только что выбросили на берег после двух проведенных ею в воде недель. Я понимаю, вас это может шокировать, однако в последнее время я пристрастилась к красной помаде. Красной- красной. Алой.

— Правда? — удивилась Мэри.

— Конечно, где попало в ней не покажешься, но, знаете, здесь, в Нью-Йорке, мне иногда кажется, что лучше успеть напугать встречного до того, как он напугает тебя.

— Да, пожалуй. Послушайте, я, наверное, отняла у вас кучу времени.

— Нисколько. Мне ужасно понравился наш разговор.

— И мне тоже. Уверена, мы с вами сможем поговорить еще раз.

— Очень на это надеюсь. Я скажу Зои, что вы звонили. Пока-пока.

— Пока.

Мэри положила трубку, снова откинулась на подушки. Как она и предчувствовала, безмолвие и неизвестность нетерпеливо поджидали ее. И все-таки на душе у нее стало немного легче. Оказывается, в мире есть человек, с которым она может разговаривать о простых, незначительных вещах, очаровательная женщина, говорившая с ней без величавой надменности, без снисходительности. Мэри смотрела в белый, как снег, потолок, слушала шум теснившихся друг к другу автомобилей. При следующем разговоре с Зои нужно будет пожурить ее, ласково, разумеется, за то, что она скрывала от матери свою новую, чудесную подругу.

1979

Песни уверяют, что любовь разлита повсюду. На улице, под окном Вилла, время от времени появлялся мужчина в кепке с ушами, полночи исходивший криком: «Эй, ты любишь меня, любишь? Я к тебе обращаюсь, пидор!» Соседи вызывали, конечно, полицию, но он вскоре возвращался назад — это была его территория. Чтобы заглушить эти вопли, Вилл проигрывал записи рок-певцов и джазовых тромбонистов, и каждый из них задавал — посредством музыки — тот же самый вопрос: «Эй, ты любишь меня, любишь? Эй, козел, ты любишь меня?» Но Виллу, похоже, не дано было влюбиться в существо столь сложное и неуяснимое, как другой человек. Его это не тревожило. То есть тревожило, но не сильно. Он делил большую холодную квартиру с доброй знакомой и ее пятилетней дочерью. У него имелся маленький, тесный круг друзей. Где-то же любовь существует, к кому-то она приходит. Может прийти и к нему, когда сочтет нужным. Ему уже исполнилось двадцать шесть, и нельзя было сказать, что он себе не нравился. Случалось, конечно, но по чуть-чуть и ненадолго. Время от времени, когда никто не мог его услышать, он садился после проведенного в школе дня за свой письменный стол и разрешал себе издать несколько коротких, тонких стонов, словно оплакивая череду школьных совещаний, неверных побед над учениками, потенциал унижения, который, казалось, бесконечно нарастал, пуская корни в соединительной ткани, связывавшей его положение человека, наделенного властью над учениками, с более сложной и, возможно, более истинной ролью их слуги. Порою Вилл вспоминал давний вечер, когда он взглянул в сердитое лицо размеренно жевавшего отца и сказал: «Я думаю стать учителем». Сказал, чтобы порисоваться, чтобы посрамить его ожидания. Но потом он все думал и думал об оскорбительном ответе отца: «И ради этого тебе потребовался Гарвард? Чтобы учить негритосов?» Вспоминал капельку соуса на его подбородке, мягкую, мертвую синеву обоев на стенах столовой. Разъезжая по стране, подрабатывая то там, то здесь официантом или посыльным, — готовясь к расставанию с детством и началу трудовой жизни, — Вилл обнаружил, что прежние мысли об архитектуре покидают его, и начал понимать, постепенно, с чем-то вроде пьянящей, удовлетворенной беспомощности, что именно учителем он на самом-то деле и станет.

И теперь он обучал в Бикон-хилл малолеток, получая за это шестнадцать тысяч долларов в год. У него имелись друзья, осмотрительно недорогие обеды в ресторанчиках, французские и итальянские фильмы. Он гулял, читал, покупал уцененную одежду. И искал свою любовь.

С мужчиной этим он познакомился в самую обычную ночь. В расположенном рядом с центром города баре, где старики угощали выпивкой только что сошедших с автобуса молодых ковбоев, встречая их фарфоровыми улыбками пораженных мышечной атрофией отцов. Вилл заходил сюда потому, что место это казалось ему странноватым. И ничего от него не ждал. Выпивал бутылку пива, иногда две, разговаривал со стариками. Старики ему нравились, он относился к ним как к призракам героев, ушедших в страну теней. Они являлись в этот бар из другой эры. Они провели свои лучшие годы, униженно скрючиваясь в общественных уборных, отважно отыскивая уединенные уголки в общественных парках. И теперь походили на беженцев, добравшихся наконец до страны изобилия. И пусть улыбки их были алчными, пусть они принимали охотничью стойку, едва завидев мальчишку, только-только покинувшего Вустер или Фолл-Ривер, Вилл им это прощал. Они были его дядюшками, много чего натерпевшимися в жизни. И рассказывали истории, в которые трудно было поверить.

Молодой красавец мужчина стоял вблизи двери бара, пил пиво. Стоял, освещаемый лампочками музыкального автомата, так, точно быть настолько большим, светловолосым и красивым, иметь такую крепкую, тяжелую нижнюю челюсть и плечи шириной в дышло плуга — дело самое обычное. Для этого бара он был крупноват. Даже дядюшки явно побаивались его. Управиться с нервным юнцом из умирающего текстильного городка им труда не составляло. Они умели насмешливо и непреклонно разговаривать с каким-нибудь худеньким пареньком, выставляющим напоказ сооруженную на скорую руку уверенность в себе, поскольку знали, что творится в его душе. Знали, что такое страх, знали лучше кого бы то ни было. Они жили в страхе и пережили его. Они женились без любви, их избивала шпана и полиция, они выплевывали зубы на тротуар. Теперь же они смело усаживались у стойки бара, опрятные, надушенные, преуспевающие, и негромко беседовали с привилегированными копиями того, чем сами они были лет двадцать или тридцать назад. В дядюшках ощущалась безмятежная презрительность повзрослевшего мальчика-императора. Однако этот мужчина был слишком совершенен для них. И никто не решался к нему подойти.

Вилл сидел у стойки, беседуя с дядюшкой по имени Рокуэлл, представлявшим собой точную копию Эверетта Дриксена. К лацкану его пиджака был приколот тепличный тюльпан.

— Это наверняка ошибка, — сказал Рокуэлл, сделав глоток дайкири и поведя подбородком в сторону красавца. — Скорее всего, он подпалил крылья, вот ему и пришлось совершить аварийную посадку на Вашингтон-стрит. Такое, знаете ли, случается. Они летают чересчур близко к солнцу.

— Я думаю, он попросту нереален, — ответил Вилл. — Наша коллективная галлюцинация. Следствие массовой истерии. Когда в одном месте собирается слишком много геев, их мечты, как бы это сказать, коалесцируют.

— Нет, Вилли, он не мечта и не сон. Он реален, он вышел на охоту. Поверьте мне, он что-то ищет сегодня.

— Любовь, — сказал Вилл. — Любовь, любовь, любовь, любовь, любовь. Что еще может искать человек?

— Много чего, — ответил Рокуэлл и пропел: — «Большинство мужчин не любит любви, но любит глумиться над ней». Кол Портер, мудрец нашего века.

— Ну, не знаю, — сказал Вилл. — Мы просто боимся любви, вы так не думаете? Говорят: каждый хочет только того, что может получить. Но не кажется ли вам, что каждый из нас хочет просто влюбиться?

— Очень симпатичный взгляд на человеческую природу. Честно говоря, мне наполовину хочется, чтобы он ушел. Он действует мне на нервы. Что он здесь-то может искать? Если вас интересует мое мнение, — всего лишь преклонение. Такие люди существуют. Они и в геи подаются из одной только жажды обожания. Готов поспорить с вами на выпивку, что он обойдет сегодня с полдюжины баров, да так ни с кем и не заговорит, а после вернется домой и спустит, стоя перед зеркалом.

— Как знать? — сказал Вилл. — Честно ли это — осуждать человека только за то, что он красив?

— Старикашки вроде меня с незапамятных времен осуждают юных красавцев. И те из нас, что и сами были юными красавцами, обычно имеют на это полное право.